Она даже не пытается бороться. Она все еще поднимает голову с плеча Мава, она все еще смотрит на меня, ее волосы растрепались вокруг лица. Но она не борется.

Боже, как бы я хотел, чтобы она боролась.

Вместо этого я наблюдаю, как одна слезинка падает из ее прекрасных серых глаз, цепляясь за ресницы.

Я смотрю, как она смотрит на меня, не с ненавистью или какой-либо злобой.

Нет.

В ее глазах поражение. Боль. Не та, которая ей нравится. Та, что разрывает сердце на две части.

— Мне жаль, — шепчу я ей, когда Атлас и Эзра начинают тащить Джеремайю к двери, которую держит открытой Кейн, а хромые руки Джеремайи обвивают их плечи. — Я никогда не смог бы, Лилит.

И Маверик смотрит на меня, его глаза скрыты капюшоном, а затем он выходит с ней через плечо. Я следую за ним, закрывая за собой дверь в личную комнату. Закрываю последний шанс, который у нас был, чтобы все получилось. Последний шанс сделать все это правильно.

Счастье было вещью, которую мне никогда не обещали.

Деньги, власть… это было само собой разумеющимся. Но счастье?

Brevis ipsa vita est sed malis fit longior.

Наша жизнь коротка, но ее удлиняют несчастья.

И когда самое худшее из моих несчастий свершится, я, блядь, закончу здесь.

Я вижу Кейна раньше, чем остальных. Здесь только мы и, возможно, несколько девушек, потому что драг-стрип технически закрыт после полуночи, даже по субботам.

Формально, но поскольку мы дети 6, формальности не имеют значения.

Кейн прислонился к зданию туалета, руки скрещены, глаза опущены. Он одет в черную рубашку, поверх нее серое шерстяное пальто, и в нем холодновато, даже если я накинул только черную толстовку. Мне нравится чувствовать вещи. То, что находится вне моего контроля. За пределами моего разума.

Я бы предпочел замерзнуть до смерти, чем эту боль в груди, когда я думаю о Сид, в любой гребаный день.

Кейн поднимает голову, услышав мое приближение. На самом деле драг-стрип находится в нескольких ярдах отсюда, но я слышу рев мотора даже с этой стороны здания. Это McLaren Мейхема, и мы все знаем, что здесь нет машины, которая могла бы его превзойти.

Я стою рядом с Кейном, прислонившись спиной к стене и засунув руки в карманы треников. Я не хотел идти. Я хотел лечь спать. Но Сид не выходила у меня из головы, а Маверик не слезал с моего члена, и вот я здесь.

— Завтра, Sacrificium (Жертвоприношение). Ты готов? — спрашивает меня Кейн, его темные, похожие на уголь глаза поворачиваются, чтобы встретиться с моими. Он крупнее всех нас, его руки размером с мою голову. Его нос немного кривой, от всех его драк, и он проводит рукой по лицу, по волосам, которые сверху длиннее, а по бокам выбриты.

У него светло-коричневая кожа, и он единственный из нас, кто родился не в Штатах. Он из Дубая, хотя его отец заставил маму переехать сюда сразу после его рождения. Они попали в ситуацию, похожую на ту, в которую я хотел попасть с Сид.

Это просто ад. Это глупо. Это бессмысленно. Но Кейн жив благодаря этому, и Сид может остаться такой же…

— Нет, — отвечаю я ему, отворачиваясь от него и глядя на грязную стоянку, где припаркованы наши машины, кроме машины Мейхема, и, похоже, белый Range Атласа тоже отсутствует. Я не понимаю, к чему он тут привязался. Но неважно. Одному из нас нужен внедорожник.

Завтра мне будет двадцать три.

И я заплачу за каждый из своих двадцати трех лет в Санктуме на Sacrificium. Я знаю, что мой отец хотел, чтобы я сделал именно это.

Я лезу в карман брюк, достаю зажигалку и сигарету. Я слышу, как Кейн насмехается рядом со мной, но я игнорирую его, прикуривая.

Две машины с ревом проносятся сквозь тихую ночь, разрушая совершенно исправные двигатели. Я рад, что не могу этого видеть. Я ненавижу это место. Здесь повсюду воспоминания о моей мачехе. Я прихожу сюда только ради братьев.

Я делаю затяжку и выдыхаю, глядя на звезды над головой.

После того, как взревели их двигатели, машины постепенно затихли, и теперь здесь царит странное спокойствие. Это, конечно, иллюзия. Будучи ребенком 6, быстро понимаешь, что спокойствия не бывает.

— Как ей нравится в камере? — спрашивает меня Кейн.

Я хочу свалить его на землю, потому что не хочу об этом думать, но с этим есть несколько проблем. Я никак не могу повалить Кейна на землю, не получив при этом больше повреждений, чем мне бы сейчас хотелось, и, кроме того, я знаю, что он спрашивает ради меня, даже если у него дерьмовая манера формулировать свои гребаные вопросы.

Я выпускаю еще одно облако дыма, по-прежнему не глядя ни на что, кроме звезд над головой. Я вижу Большую Медведицу. Может, это Малая. Я не знаю.

— Нет, — отвечаю я Кейну. Она там уже почти неделю. Почти неделю, а я не могу есть. Не могу спать. Не могу дышать.

Кейн на мгновение замолкает, и я опускаю подбородок и поворачиваюсь, чтобы взглянуть на него. Он смотрит на меня, эти темные глаза как обсидиановый камень.

— Ты позволишь этому случиться? — он спрашивает это без всяких эмоций. Стиль Кейна — безразличие. И самое дерьмовое, что неважно, что ты делаешь с ним — кричишь, вопишь, дерешься — он все равно не меняет свой тон. Почти никогда.

И хотя я чувствую, что начинаю волноваться, я заставляю себя сохранять спокойствие.

— Не знаю, — говорю я.

— Какого хрена она ему нужна? — спрашивает Кейн скорее у себя, чем у меня, потому что он знает, что я тоже не знаю.

Риа сказала, что не считала Джеремайю и Сид братом и сестрой, пока мой отец не подтвердил это. В документах, которые попали к ней в руки перед Ночью Бессмертия год назад, вроде бы говорилось о том, что их отправили в Калифорнию по отдельности. Конечно, это было до того, как она узнала, кто такая Сид. До того, как она узнала ее имя. Просто девушка, которая в документах значилась как сестра Джеремайи Рейна. Это было до того, как Риа сблизилась с Мавом, но она интересовалась историей. И интересовалась членом Мава.

Ее отправили в Калифорнию.

Но почему, от кого… никто не знает. Были только даты рождения, их имена, их рейсы.

Я провел рукой по лицу. Я надеялся, что комната разврата пробудит воспоминания. Нажмёт на что-то в голове Сид, и я смогу все исправить.

Но это уже не исправить.

Я видел, как 6 сделали достаточно плохого дерьма, чтобы понять, что ей лучше умереть. Я сделал достаточно плохого дерьма, чтобы знать это. Я знаю, что из-за 6 люди кончали с собой. Важные люди, тоже. Люди, которые должны были быть неприкасаемыми. Например, ученый из ЦКЗ, который был на грани прорыва, который стоил бы 6, правительству и другим, настоящим неприкасаемым, слишком много горя. Он оказался лицом вниз в мелкой реке.

Несвятые были моей идеей, когда я был ребенком. Я думал, что это круто подражать нашим родителям.

Я не знал, что только что создал еще одну ногу монстра. Несвятые это 6, но теперь я понимаю, что наши родители думали, что это поможет нам чувствовать себя более независимыми, имея свой собственный титул. Так они кормили нас работой: убийствами, шантажом, вымогательством. Я врывался в дома и офисы богатых ублюдков со своими братьями рядом со мной столько раз, что мы знаем каждый вздох друг друга, когда работаем вместе.

Я понял.

Я знаю своего отца. Я знаю, на какое дерьмо способны он и его жена. Но все же. Сид двадцать один год, и едва ли это. Что может быть на двадцатиоднолетнию?

— Зачем Форгам понадобился Джере-блядь-майя? — возражаю я. Они должны были повесить его в той клетке.

Кейн пожимает плечами.

— Да хрен его знает.

Моя челюсть сжимается.

— Но что ты думаешь? Что, по-твоему, у них есть на нее? На него?

Кейн молчит минуту.

— Я не знаю.

То, как он это говорит… Я поворачиваюсь, чтобы посмотреть на него, роняя сигарету и размахивая ею с большей силой, чем это действительно необходимо.

— Что ты думаешь? — я нажимаю на него.