— Ты, воронье отребье, не переживай. Если что, мы тебе и сами бока намнем. Небось долго помнить будешь, как к честным людям соваться.
Но Реми было не до них, от волнения и тревоги, охватившей его, он едва ли слышал, что болтают стражники, с напряженным вниманием всматриваясь в растущее облако пыли. Видя, что процессия остановилась, всадник пришпорил коня, прильнув к его взмыленной шее, так что не разглядеть было лица. Но Реми и без того уже понял, что человек, догонявший их, был ему незнаком. Он мог поклясться, что никогда прежде его не видел и потому не мог даже предположить, что за нужда погнала этого горожанина вдогонку за неугодным чужаком.
Недоумению его, однако, суждено было вскоре разрешиться. Поравнявшись с ними, всадник резко осадил коня, подняв его на дыбы. Благородное, гнедой масти, животное с пронзительным ржанием взметнулось вверх, взмахнув копытами у самого лица Реми и вынудив его отшатнуться. По тому, как резво спешились с коней и склонились в подобострастном поклоне его провожатые, мгновенно утратив свое игривое настроение, Реми догадался, что человек этот из тех, кто в городе имеет большой вес и состояние. Вот только сейчас вид у него был совсем не респектабельный: седые, всклокоченные ветром волосы обрамляли красное от напряжения лицо, искаженное каким-то видимо глубоким чувством, съехавший набок шейный платок, расстегнутая жилетка, брюки, все было в дорожной пыли. Соскочив с коня, мужчина устремил на юношу свирепый взгляд, с хриплым, нечленораздельным воплем бросился на него и схватив одной рукой за грудки, другой принялся что есть мочи хлестать по лицу, норовя ударить побольнее. От неожиданности, оглушенный, растерянный Реми не сразу смог разобрать, что кричал ему этот человек, пока наконец не расслышал среди полубезумных криков и града сыпавшихся пощечин:
— Где моя дочь, проклятый ворон! Где Эйфория! Отвечай пока я тебя не убил!
И тут внезапно все встало на свои места, словно с глаз его упала пелена, до того мешавшая соединить в единую зловещую цепь разрозненные и вроде бы не связанные друг с другом звенья: недобрая встреча со скаргом возле убежища, предостережение и огненный знак, стычка с Фраем на границе Вороньего края, ночные кошмары, в которых явственно звучало гнетущее, жуткое карканье, грызущие душу тревога и предчувствие большой беды, с самого первого дня похода не дававшие ему покоя. Все это слилось воедино и сложилось в ясную картину понимания, пронзившую его ужасом до самого сердца. На несколько минут белый, дневной свет в его глазах стал черным, а когда возможность видеть вернулась, Реми обнаружил, что стоит, сжимая за горло отца Эйфории, на дороге валялись обрывки веревки, рядом скорчились и тихо хрипели стражи, орошая дорожную пыль кровью из разбитых лбов и носов, громко ржали кони, сбившись поодаль в кучу. Он тут же разжал пальцы и едва успел подхватить безжизненное тело советника Лэптона, не давая ему упасть. Потом оттащил на обочину и, с облегчением, убедившись, что тот не утратил способность дышать, принялся приводить его в чувство. Едва открыв глаза, Джоэл простонал:
— Где моя девочка? Что ты с ней сделал, злодей?
Сейчас он меньше всего походил на того советника Лэптона каким его знали окружающие, холодного и лишенного, казалось, всяких человеческих чувств и слабостей. Реми видел перед собой пожилого мужчину, которого в одночасье состарило внезапное горе и который разом утратил все свое хладнокровие и показную невозмутимость.
— Расскажите мне, что произошло, — попросил Реми. Он старался говорить спокойно, хотя внутри него, обжигая болью, полыхало пламя, норовя вырваться в безумной вспышке, вызванной отчаяньем. — Я не хотел причинять вам вреда, но мне нужно знать, что случилось. Пожалуйста, отвечайте мне, если хотите вновь увидеть свою дочь.
— Ты еще спрашиваешь, мерзавец! — закричал Лэптон-старший срывающимся голосом, и схватившись за горло, где виднелись багровые следы от пальцев Реми, зашелся в продолжительном, надсадном кашле. Потом, неловко двигаясь, поспешно поднялся и отошел подальше от юноши, с опаской и отвращением поглядывая на него. — Кому как не тебе, собака, знать, что с ней. Вот, смотри! Смотри, что я нашел сегодня утром в комнате вместо моей дочери! В запертой мной комнате. В комнате, где был учинен настоящий погром. Все разбито, переломано и растерзано. О, проклятье! Скажешь, это не твоих грязных рук дело!
И он с негодованием швырнул в лицо Реми угольно-черное воронье перо, резким, судорожным движением достав его из кармана. Перо было необыкновенно большим и таким непроницаемо черным, что казалось поглощало свет, пожирало его, хороня в бесконечном мраке. От него веяло злом и проклятием, мрачным, темным колдовством, способным свести человека с ума.
— Это не мог быть я, — произнес Реми, едва двигая побелевшими губами. Затем, с трудом держа себя в руках, поднял перо и внимательно осмотрел его. Он мгновенно понял, что случилось, и черное, безнадежное отчаянье охватило его. Но не время было сейчас предаваться унынию, ему надлежало действовать. И действовать следовало быстро. И если его предположение верно, а он не сомневался, что так оно и есть, то возможно было еще не поздно предотвратить самое страшное, что могло случиться с девушкой. В памяти его, до содрогания ясно, встали ненавистные купальни, мрачные застенки вороньей крепости, ее глубокие подвалы, темницы и ямы, где томились в ожидании своей участи те, кому не посчастливилось оказаться в цепких вороньих когтях.
Мысли о том, что его Эйфория, такая нежная и ранимая, такая беззащитная и невинная, может быть заточена в одной из этих ужасных клеток были мучительны. Предположения, что ее постигнет участь стать игрушкой воронов, сводили с ума и вызывали нестерпимое желание выплеснуть на свободу весь гнев и всю владевшую им ярость, чтобы обрушить их на тех, кто покусился на самое дорогое что у него было, и растерзать вместилища их черных душ, выпустив из них всю кровь до самой капли. Вот только не этого ли они и ждали от него. В том, что им был нужен он, а не девушка, Реми не сомневался. Он проявил непростительную беспечность и преступное легкомыслие, позволив себе поверить, что вороны не посмеют напасть на них в Городе, что они оставят его в покое, разрешив наслаждаться счастьем и свободой. И теперь ему придется заплатить за это очень дорогую цену.
Он знал, что Моррис будет ждать его прихода до утра следующего дня, он понял это по засечкам на острие пера, когда оглядел его, и до тех пор не тронет девушку. Это перо было знаком ему, изгою, посланием от скарга с приказом прийти и покориться, наконец, своей участи. И Реми знал, что он явится, ему придется это сделать. Придется сделать так, чтобы навсегда обезопасить от посягательств черного племени ту, что стала для него дороже самой жизни. И сделать это можно было только отдав им наконец самого себя.
Он принял это решение, и приняв его внезапно ощутил глубокое спокойствие, сознание очистилось, обретя поразительную ясность, все в нем пришло в равновесие. И хотя душа его была полна боли, в сердце крепла решимость исполнить предначертанное. Перед его внутренним взором возникли как никогда отчетливо лица его отца и матери. Они смотрели на него чуть печально и ласково улыбались, словно желая подбодрить, стояли рядом, держась за руки, такие молодые, такие красивые.
— Простите меня, — неслышно прошептал он им. — Я не могу поступить иначе. Я должен это сделать.
Сердце его рвалось на части от боли, но разум был ясен, а воля тверда. Реми еще раз внимательно осмотрел перо, потом убрал его в карман своей куртки и снова произнес. — Это был не я. Вы сами знаете где я был в эту ночь.
— И я тебе обещаю, — советник с ненавистью смотрел на Реми, сжав кулаки в бессильном гневе, — что ты туда и вернешься. Ненадолго, пока мы не решим какой казни тебя предать. Но перед этим ты все мне расскажешь, все раскроешь, до самого последнего, гнусного секрета вашего проклятого племени. Говоришь, это был не ты. Ну-ну. Посмотрим, что ты запоешь под пытками. Эй, вы, — прикрикнул он на поверженных стражей, продолжавших валяться посреди иссеченной следами копыт дороги, скорее из осторожности, не так уж эти доблестные мужи и пострадали. — Живей поднимайтесь. Схватите и свяжите покрепче этого проклятого оборотня-душегуба.
