Но куда деться от тижийца, если он тоже работает на хозяйку постоялого двора?

Кагыр зашёл на кухню ровно через минуту после того, как Дея достала кашу. Повел своим кривым носом, принюхиваясь, выразительно посмотрел за окно, за которым розовело закатное небо.

— А где хозайка?

— Ушла, — буркнула Деяна неприветливо. Степняк покосился на кашу, вздохнул и шагнул к двери. Нет, будет он ещё ей намекать, что она работника кормить не хочет!

Девушка стукнула ложкой, накладывая в тарелку ужин. Поставила ее на стол, а сама отошла к печи.

Барот косился на нее от двери.

— Садись ешь, мне за тобой мыть ещё! — проворчала Дея. Тижиец послушно направился к столу.

— И цто ты зла такаа, Диана?

— Деяна я! Де-я-на! — поправила Дея недовольно мужчину.

— Ницем тэбэ не угодыт. Ходыш хмура, смотрыш плохо, с гнэвом. А тэбэ зла нэ жэлал.

Девушка не знала, что на это ответить. Отрезала краюху хлеба, положила на стол рядом с тарелкой.

— Ешь быстрей!

Ее ладонь перехватили. Пальцы у тижийца были грубые, мозолистые. И горячие. Словно по венам вместо крови у него тек жар степного солнца.

— Пусти!

Деяна постаралась за грозным окриком скрыть страх.

Барот погладил ее запястье.

— Рука тонка, тепла, в глазах — огон, а сэрдце у теба холодно. Ты — то кныга раскрыта, то загадка костей.

— Не знала, что ты умеешь читать! — собравшись с духом, съязвила девушка.

— Умейу. И черныльны сымволы, и рисунки костей, и чужие лица. А вот в душу заглянут нэ могу. Скажи: ты ненавидыш моо плема, оны, верно, обидэлы твоу семьу, но что тэбе сделал а? Цчем обыдэл?

— Ты??? Тем, что жив!

Давно заготовленные слова сорвались с губ легко. Деяна думала над этим годами. Пока хоть один тижиец жив, не будет покоя серземельцам. Степные варвары нападали на южные границы снова и снова, снова и снова, убивая и грабя. Отец всегда говорил: пока наши степняков не перережут, как кур, всех до единого, вместе с бабами и детьми, не будет в южных провинциях счастливых семей. Деяна внимала его словам с пониманием. Но…

Теперь, когда фраза прозвучала в тишине маленькой кухни, все сказанное вдруг показалось фальшью. Чем-то неполноценным, словно вместо того, чтобы сложить картину-мозаику, она просто разложила рядами цветные осколки. Правда, ложь и бессмыслица одновременно.

Кагыр отпустил ее ладонь мгновенно. Но за ложку не взялся. Дея отошла к печи.

Внутри жгла обида, вина, злость, раскаяние, ненависть, благодарность, страх, интерес…

Смерть — почти единственное, что не обратимо. Потому — самое страшное.

— Прости.

Дея выдавливала из себя звуки по капле. Хриплые, тихие, блеклые, как давно нечищеный клинок.

Она прятала оружие в ножны. То, что выдал ей отец, то, что выбрала сама, глядя в щелку из тайника под крыльцом, в котором пряталась, как большой свирепый тижиец разрывает на матери рубаху.

Она сдавалась. Готовясь принять чужое мнение.

Она одерживала верх. Над собственными суевериями и обидами.

Она пыталась быть честной. Во что бы то ни стало. Не врать ни себе, ни другим.

— Я… не хотела…

Она предавала. Мать и отца.

Она принимала. Советы доны Брит и возможность нормального будущего. Без затаенного комка злобы внутри.

— Я…

"Я не знаю, как дальше жить и во что верить." Все рухнуло в одночасье, и даже осколок прошлой жизни не мог ее приютить, а только старался порезать. Куда идти, чему верить, за что цепляться — непонятно.

Спина согнулась, плечи дрогнули. Из закушенной губы потекла струйка крови. Во рту стало солоно. На душе — горько.

Барот появился за спиной неслышно. Осторожно положил на ее плечи руки, развернул девушку к себе, ткнул ее носом в свою широкую грудь. И погладил по голове, словно сестру. Молча. Если бы он начал что-то говорить — акцент разрушил бы магию этой минуты. Снова стал бы непреодолимой пропастью между ними. И мужчина только осторожно водил ладонью по ее голове и прижимал к себе дрожащее от рыданий тело. Не сильно, а то ещё испугается и в драку полезет…

Слезы иссякли, когда каша совсем остыла. Дея рефлекторно вытерла нос чужой рубахой (в очередной раз), потом опомнилась, шагнула назад, пропищала:

— Я постираю.

Барот кивнул, стянул рубашку тут же, протянул ей.

— Хорошо.

Деяна боялась смотреть ему в глаза. Было во всем произошедшем что-то неловкое, неправильное, странное. Она, не глядя на мужчину, взяла ткань, мокрую от ее слез, кинула в корзину с одеждой, которую собиралась нести стирать на реку. Вывесит на ночь на жаркой кухне, авось к утру высохнет.

Стукнула по тарелке ложка. Дея, мявшая от безделья в руках передник, все же подняла глаза. Мужчина сидел к ней спиной, ел остывшую кашу. Ее взгляд безнаказанно заскользил по загорелой коже. Шрам, шрам, шрам…

— Их много.

Барот сказал это, не оборачиваясь. Но девушка все равно вспыхнула.

— Рваныэ — от стэпного кота. Три — от ваших пул. Несколко — от плетей.

— За что? — вырвалось у Деяны.

— За сестру. Эйо хотелы прынести в жертву дэмонам. А я помог эй сбэжат с двума вашими. Это страшно прэступлениэ. Убывать не стали, это было бы милостьу, просто высекли и бросили в стэпи. В назыданиэ другим. Мэдленна и мучителна смэрт. Мучитэльнээ жертвэнной.

— Но ты выжил.

— А вэзучий. Мена подобрал тепэрэшний тадж. И а оплатыл своу жизн долгой верной службой. Тэпэр она окончена. А должен найти сэстру и выдат замуж, чтобы род продолжилса.

— Чуть что — так сразу "выдать"! — фыркнула Дея, собирая в чан с водой грязную посуду. — Может, она не захочет замуж идти. Чего там хорошего?

— Должна. Род нэ может умерэт.

— Так сам женись! Зачем девушку неволить?

Отец тоже в последний год все норовил Деяну пристроить кому-нибудь в невесты. Еле отбилась от обрюзгшего соседа-вдовца с тремя детьми! Ещё радовалась, что папа увозит ее подальше от потенциального жениха, который отцу достатком и дородностью приглянулся…

— А не могу.

— Сам не хочешь, а ее заставляешь.

— Йа не не хочу, а не могу.

— Почему это?

— Не твоо дело.

Дея обиженно насупилась, подхватила корзинку с грязным бельем, вышла на улицу. Барот отложил ложку.

…Звенит бубен, горит зелёный огонь и глаза жреца тоже горят зелёным. Ветер воет, словно раненый степной кот. Рассекая небо надвое, стреляют молнии по заблудшим душам.

— Кровь… Кровью твой путь стелется, слезами — сестрин. Ей — муж, тебе — в спину нож. Честь с бесчестьем об руку идут… Там, где ложь обернется истиной, истина станет ложью. Дороги исхожены одними ногами, мимо пройдешь — не заметишь. Та, которую своей назовешь, кровь твою и пустит, сталью по твоей коже напишет. Не жить тебе в степи мирно. Не жить…

…

Барот посмотрел на кости, расписанные особыми знаками, что опоясывали кисть, встал. Надо выиграть время. Сначала — сестру замуж выдать следует. А потом можно и нож в спину ждать от невесты.

Но лучше все-таки без ножа. Жаль, что нет в степи песен о героях, что перекроили нагаданную судьбу.

Жаль.

Мужчина взял ведро и вышел во двор.

***

Рина металась весь день по двору, словно ужаленная. Под вечер не выдержала, крикнула Деяне:

— Я по городу пройдусь. Степняка накормить не забудь. И табличку повесь, что сегодня закрыто.

Услышала короткое:

— Да, дона Брит.

И зашагала прочь.

Солнце клонилось к закату, мелькали перед глазами дома и люди. Кто смеялся, кто шептался, кто хвалился обновкой или ещё чем. Дети играли в войнушку, пели что-то заунывное три девицы у колодца. Стучали двери, молотки, топали ноги. Город жил. Обычной провинциальной жизнью. А вот Даниса лежала в могиле. И страшно было подумать, что если болезнь у нее была заразная, Яр мог оказаться там же. Очень страшно.

На пороге нужного дома Азарина остановилась. Зачем она сюда пришла? Кому она тут нужна со своим беспокойством? Без нее люди добрые найдутся, помогут. Утешат, в доме приберут. Да и… Яр всегда был парень видный, на него и после свадьбы женщины заглядывались. И сейчас прибегут подолами перед глазами махать, дочку обхаживать. Дона Брит в этом доме чужая, не к чему ей сюда идти. Глупость это.