— Пойдем, к булочнице сходим, — предложил Яромир дочери после долгих раздумий. Люба согласно кивнула и принялась одевать куклу на прогулку. Даниса для деревянной фигурки нашила несколько платьев под прошлую Снежную неделю. Любима тогда очень обрадовалась. Все бегала, хвалилась обновками. А Даниса обещала к следующему празднику ей ещё сделать новых. И шубку сшить из старой заячьей шапки деда. Чтобы кукла могла зимой с ними ходить на прогулки…

Любима взяла отца за руку и потянула в сторону двери. Яр послушно шагнул к выходу. На полу осталась лежать вторая кукла в венце из синих бус, намотанных на голову, и голубом платье. Даниса любила синий цвет…

***

После визита доктора Азарина позволила себе день провести в кровати. Лежала, чутко прислушиваясь к доносившимся звукам, но ни ссор, ни криков так и не услышала. Тижиец то дрова рубил, то воду носил, мелькая постоянно перед открытым окном Азарининой спальни. Все мирно: дела делаются, печь топится, а к вечеру Деяна даже самолично обслужила людей, которые зашли поужинать, прознав, что хозяйка постоялого двора вернулась. Вроде ладится все, а лежать было невмоготу. И на следующий день Рина все же решительно встала с кровати. Надо посмотреть, что в ее отсутствие учудили с домом приблудившиеся личности. Уши ушами, а глаза вернее все увидят. Тижиец хоть, судя по всему, и не злой малый, а всё-таки Рина ему верила не полностью. Да и девчонка могла натворить что-нибудь. Из самых добрых побуждений.

К удивлению доны Брит, в доме царили порядок и тишина. С улицы раздавался мерный стук молотка, кажется, со стороны пустующей конюшни. С кухни тянуло запахом сдобы. Азарина медленно толкнула дверь.

Деяна месила тесто, закатав рукава до локтей. Рядом стояла жаровня с мясом. Девчонка то сноровисто орудовала скалкой, то принималась обминать тесто ладонями. На лбу выступил пот. "Усердная и упорная," — подумала с удовлетворением Азарина.

— Доброе утро.

Деяна вздрогнула, обернулась, схватилась с испуга за скалку — и облегчённо выдохнула, увидев рядом хозяйку дома, а не неведомого злодея.

— Ох! Доброе. Дона Брит, зачем вы встали?

— За надом, — Рина прошла в комнату, села на лавку, боясь прислониться спиной к стене. — Слоенку знаешь, как делать?

— Нет.

— Будешь учиться. Сбегай к Ярилке за маслом, это толстуха, что через дорогу живёт. Да куда! Пирог сначала в печь поставь! А потом иди.

Деяна споро разобралась с тестом, вымыла руки и, схватив в ладошку пару монет, выбежала на улицу. Торопыга.

Рина улыбнулась. Ничего. Своих детей нет, вот чужую пригрела. Уму-разуму научит, а там, глядишь, девица замуж выскочит. Сколько ей? Всего-то года на два-три старше Игнаса, не больше. Молодая, глупая девчонка. Рина в ее возрасте тоже такой была. А теперь вот…

Женщина закатала рукав, посмотрела на подсыхающую рану синего цвета. Проходит. Заживает тело. Все восстановится. А пятно останется. Да что уж страдать, ведь и правда некому на нее любоваться. Вот так прошла молодость, а все что видела — грязные полы-тарелки да крохи любви, случайно брошенной ей рукой столичного ловеласа. А сердце…

Ну кому не хочется быть самой-самой? Чтоб глаза светились и сердце пело? Душу б за него отдала, так ведь кому нужна та душа никчемная…

— Дура!

Азарина шмякнула ладонью по столу. Спина тут же отозвалась болью. Пусть. Так на мир трезвее смотреть получится. Ишь, разнылась! Прожила почти в полтора раза больше Деяны, а соплей напустила, будто дитё малое. Женщина встала, подошла к столу, взяла нож. Полежала, пора и честь знать. Работа сама не сделается.

А что Яр ей мерещился… В первый раз, что ли? Он ей все эти годы нет-нет, да приснится. Это голову можно убедить, а сердцу не прикажешь.

Дура. Как есть дура. И ничего эти годы не исправили.

***

Деяна, выйдя на улицу, прошмыгнула мимо конюшни, словно воровка. Было что-то странное, страшное, а что ещё хуже — само собой разумеющееся в том, как спокойно тижиец ел вчера на кухне свой ужин, лениво наблюдая, как она моет в бадье посуду. Хоть и стояла Дея к нему спиной, а взгляд мужской каждой точкой тела чувствовала. И разозлится-то не за что: не было в раскосых глазах пошлости, когда она резко обернулась, с вызовом глядя в ответ. Улыбнулся только странно: без злобы и без насмешки, огладил пятерней щетинистый подбородок да вышел, бросив скупое:

— Спасибо, хозаушка.

И вот что ему в ответ-то говорить? Так ничего и не сказала. Слов не нашла: ни добрых, ни злых.

А теперь, слыша стук молотка, прошмыгнула опасливо мимо конюшни. Не хотела Деяна степняка проклятого видеть. У него же кровь горячая, звериная. Может, он и к мужику тому, что хотел заставить Дею соврать, пристал не чтоб ей помочь, а чтоб кулаки почесать. Не сидится буйной душонке мирно, вот и ищет повод злобу на ком-нибудь выместить.

Деяна добежала до дома молочницы, купила масло, пошла обратно. Стук стих.

— Зацем шугаишьса?

Дея подскочила, вскрикнула:

— Что лезешь, как демон из табакерки!

— Зацем вам табакэрка?

Девушка отвела взгляд от шрама, пересекающего загорелую грудь.

— Здесь не степь! — сказала она строго. — Стыд то какой! Рубашку бы надел!

Барот послушно потянулся к лежащей на траве рубахе. Брякнул браслет, что он стал носить на правой руке: шестигранные кубики, нанизанные на тонкую нитку.

— Табакерка. Развэ на сэвэрэ курат?

— Мы не север, мы центр! Серземелье значит "сердце земли". То есть страна наша — центр Континента.

— А говорат: "сэрыэ зэмли".

— Это не знающие люди говорят! — вступилась за честь государства Деяна. — "Сердце", — она стукнула себя в грудь. — Понятно? Выдумали тоже "серые земли"! Это вы из зависти! У вас степь пустая, пыльная, а у нас — все зелёное, плодоносящее!

— Стэп красыва, — Барот вдруг улыбнулся, да так, словно о матери говорил, а не о сухом клочке земли. — Ковыл стэлетса ковром под ногы, цветы краше женскых улыбок. И простор бэскрайний, куда не смотры. Вола. Куда стэпной крови бэз волы?

Деяна его речь слушала хмуро. Ну надо же, как пылюкой своей гордится! Степь Дея видела, но только в детстве, когда на границе жила. А после того, как тижийцы на их деревню напали, отец увез их на восток. Там и брата, и мать похоронили, на гиленской границе. А как сам захворал, сюда приехал, на попечение тетки ее привез. Тут и умер. А она вот…

— А никаких табакерок у нас нет. — Вдруг зло проговорила Деяна. — У нас ваши демонские штучки не приживаются.

— Поцему дэмонскиэ? — удивился Кагыр.

— А какие ещё в степи могут быть? Все знают, что ваши жрецы — звери лютые, дурман-траву горстями едят, кожу с живых людей снимают и демонов призывают себе в помощь. Те демоны вас и переносят в тылы честных воинов. А если бы вы по правилам воевали, никогда бы вы не выиграли ни одной войны.

— На войнэ нэт правил.

Эти слова подействовали лучше любых внутренних рассуждений. Корка, которой покрылась старая рана, оказалась в миг содрана.

— Да! — Дея приподняла голову, смотря тижийцу в его наглые раскосые глаза. — Действительно, зачем нужны какие-то законы? Зачем воевать с мужчинами, если можно убивать детей и насиловать женщин?

Лицо степняка потемнело.

— Ты смотрыш с одной стороны. Твои родичи убили мою мат, изнасыловалы бэремэнну жену моиго брата и вырэзалы ей дито. Взали и распоролы эй живот, когда она была исо жива. Твоы! У жестокосты нэт рода-плэмэны.

Девушка заметила, что в словах Кагыра в скаждой фразой становилось все больше ошибок. А ведь он уже начал выговаривать и "ч", и "и", и "е", пусть и через раз. Неужели степняк волновался? Дома, в Ежовке, старухи рассказывали, что у степняков сердце — каменное, и если какому-нибудь тижийцу распороть грудь, то достанешь ты серый булыжник и только. Маленькая Дея этому очень удивлялась. А потом, после набега, поверила.

А сейчас ее собственное сердце билось часто-часто, разгоняя по телу горечь и боль. И от прошлого, и от настоящего, и от желания доказать собеседнику свою правоту, приправленного изрядной долей упрямства, и от поднимающегося внутри недовольства самой собою.