С самого детства юноша знал, что он не такой как все. Хоть он и рос в общем приюте, ему строжайше запрещалось играть и даже разговаривать с другими детьми. Если бывало он нарушал какое-нибудь из этих или десятков других правил, его сильно били и грозились отрезать язык. Он не был немой с рождения, его таким сделали люди.

Шхуны не имеют права говорить, их рот осквернен, а их речь грязна, у них нет имен, также, как и нет возможности занять хоть какое-то достойное положение в обществе. Работа им частенько предоставляется самая скверная и почти неоплачиваемая. Взять в подмастерье шхуна, почти тоже самое, что завести себе раба. Выгребать навоз, чистить сапоги, мыть посуду, — это еще цветочки из того, что могут ему действительно предложить. Но чаще всего работы и вовсе нет. Остается только побираться на улицах или обращаться за помощью в Цитадель.

Он помнил, как Падре подошел к нему — высокий, в изумрудно зеленой мантии, жрец попросил посмотреть ему прямо в глаза. Мальчик так и не смог выполнить эту его странную просьбу, а после он узнал, что Падре берет его в ученики. Мальчик тогда сразу сбежал, и еще около недели прятался от стражей и магистериума. Сдала его какая-то кухарка, только еще и хорошенько наподдала ему в дорогу.

Жрец никогда не говорил с ним о причинах, по которым он решил взять к себе в обучение шхуна. Работу он предоставлял несложную, в основном разные дела по дому и поручения в городе, по типу «принеси-отдай». Падре также дал понять мальчику, что тот теперь его ученик, и все, что он сделает, будет теперь иметь большие последствия. Если шхун попробует вдруг сбежать, то его тут же сочтут предателем магистериума и, в лучшем случае, просто посадят в тюрьму. Жрец не раз получал письма от своих коллег и даже от членов Совета, которые подговаривали его взять в ученики более подходящую кандидатуру, но тот полностью игнорировал их.

— Я не смогу поведать тебе все те тайны, которые обычно передаются от жрецов к их ученикам, я дал обещание. Но, — Падре задумчиво посмотрел куда-то сквозь него. — Пожалуй, я смогу научить тебя кое чему другому. И я полагаю, что эти знания будут куда более важные.

Время шло, а учитель так и не спешил начинать свое обучение: да, общие знания юноши в естествознании, травологии, истории, алхимии и других областях постепенно улучшились, но все равно оставались на довольно поверхностном уровне. В общих чертах мальчик понял, что жрецы, это такие целители: они могут варить лекарственные зелья, делать мази, присыпки, также у них имеется очень много бумажной работы, ведь без официального разрешения магистериума почти ничего нельзя сделать. Но главным отличием жрецов от простых лекарей, является то, что они разбираются, в так называемой, «первородной энергии» и могут свободно пользоваться древними рунами и камнями, что как раз-таки и содержат в себе эту первородную силу. Но, тем не менее, юноша знал об этом так мало, что не придавал этому особого значения.

В доме горел свет, Падре, в его темной, довольно старой мантии, сидел за столом, склонившись за написанием очередного письма. Его рука плавно скользила по пергаменту, выписывая непонятные формулы. Заметив своего ученика, он сразу понял, что тут что-то не так, но от своего занятия он все же не оторвался.

Юноша тяжело дышал, от своего бессилия он был готов лезть на стену. Не дождавшись никакого приветствия со стороны Падре, он тут же подошел к нему и швырнул на стол полупустой кошель с сегодняшних продаж. Жрец тихонько отодвинул его в сторону и продолжил писать. На миг шхуна охватила такая злоба, что он захотел опрокинуть весь этот чертов стол и увидеть хоть какое-то выражение сочувствия на лице старика. Но вместо этого, он продолжал молча стоять, пытаясь подавить в себе бушующую злобу.

Вскоре Падре отложил чернильный карандаш, и, вполне удовлетворенный своим результатом, еще раз взглянул на исписанный листок перед собой.

— Мой мальчик, будь добр, подай мне конверт. Тот, что без печатей, — его голос прозвучал так громко в этом пустом доме.

Юноша резко развернулся к полкам, туда, где жрец хранил разные полезные мелочи. Там же находились и конверты: с печатью для магистериума, для короля, для близких друзей, и желтые, в чуть более грубой бумаге, которых было меньше всего. Парень положил конверт на стол, крепко прихлопнув его рукой.

Падре пришлось бы поочередно отрывать от стола пальцы своего ученика, чтобы заполучить этот злосчастный конверт. И, естественно, он не стал этого делать. Поднявшись со стула, он сам взял себе нужный экземпляр и вернулся обратно к своему рабочему месту. Юноша же продолжил стоять в этой нелепой позе, крепко прижимая бесполезную бумажку к столу.

Падре все не спешил. Он медленно запечатал письмо, потом обвил его бечевкой вместе со вторым, которое он приготовил заранее. Движения его были плавные, ловкие, ведь жрец проделывал этот нехитрый ритуал уже сотни, если не тысячи раз. Наконец, он обратил свое внимание на юношу.

— Для начала успокойся, присядь, — жрец вежливо пододвинул ему стул, в конце концов, тот, нехотя, сел. Некоторое время Падре молча наблюдал за своим учеником, он заметил ссадины у него на руке и на шее, да и в целом вид у него был довольно потрепанный. — Надеюсь ты не ввязался ни в какие неприятности?

Юноша с вызовом уставился на учителя.

— Можешь говорить.

Несколько лет назад Падре начал, если можно так выразиться, заново учить мальчика речи. Сначала простые фразы вроде «есть, пить, спать», юноша знал все эти слова, но язык его как будто не слушался. Естественно, их разговоров никто не должен был слышать, да о них никто и не знал, только они вдвоем. Падре не видел ничего плохого в том, чтобы шхунам позволяли говорить, но таких людей как он, были единицы. Жрецу казалось, что эта давняя жестокая традиция уже изжила себя и вскоре должна понести изменения. Но пока что он мог поговорить со своим учеником только в стенах собственного дома и без лишних свидетелей.

Падре радовался словно ребенок, когда юноша научился составлять все более сложные предложения, и когда его голос начал приобретать различные оттенки и даже эмоции. Со временем у него также пропала привычная дрожь и мычание, свойственная лишь по-настоящему немым людям. Некоторые звуки все еще давались ученику с трудом, но главное, что он преодолел некий барьер внутри себя, запрещающий ему говорить.

По мере этих небольших разговоров Падре также узнал, что юношу зовут Део. Ну, во всяком случае, он сам так себя называл.

— Я… Я не ввязывался ни в какие неприятности, — спокойствие Падре постепенно распространялось и на него тоже, но взглянув на полупустой кошель, злость снова возвращалась к нему. — Они не хотят платить. Они говорят, чтобы я убирался. Я не буду им продавать больше.

— Будешь, — кратко ответил тот. — Эти синяки? Это тоже булочник?

— Нет, — Део зло сверкнул на него глазами. — Это не он. Хотя и он тоже.

— Тогда кто? — Падре скрестил руки на груди, вид у него был немного уставшим.

— Придурок Хель и его шлюха Элли.

— Что я тебе говорил насчет таких слов?

— Они других не заслуживают, ес…если рот шхуна такой оскверненный, то я могу говорить любые слова. Говорить им прямо в лицо!

— Значит, — он слегка подался вперед. — Ты до сих пор считаешь себя таковым, мой мальчик? Считаешь, что ты осквернен?

— Это они так считают, — ему совершенно не нравилось, куда уходил их с Падре разговор.

— Но ты только что сам это сказал. Знаешь, — Падре поднялся со стула и подошел к висящей на стене кожаной сумке. Там он, не торопясь, принялся что-то искать. — Слова играют очень важную роль. То, что ты говоришь и, как ты это говоришь. Если ты назвал себя шхуном, то выходит — это для тебя важно.

— Это важно для них! — голос Део сошел на крик. — Не делайте меня виноватым. Слова не имеют для меня никакой ценности. Мне, знаете ли, мне… Мне нельзя говорить. А значит, я могу говорить что угодно и, как угодно!

— Довольно интересная умозаключительная цепочка, — Падре подошел к нему, держа в руках небольшую баночку с желтоватой и густой на вид мазью. — Позволь-ка, — Део протянул ему все еще саднившую руку, тот тщательно ее осмотрел. — Небольшие царапины. Эти неприятные ощущения пройдут очень быстро.