Здесь не получилось бы ничего сыграть. Клинок висел без дела у меня на боку, а я шел по Брэннингу и пялился на пятиэтажные дома, пока не начались двадцатипятиэтажные. Стал пялиться на них, а потом увидел такой, что и неизвестно, сколько в нем этажей: я все сбивался со счету на середине (где-то около девяностого), а народ вокруг толкался будь здоров.

В Брэннинге есть несколько красивых улиц, где деревья гладят ветками стены домов, и много пакостных улочек, где на тротуаре мусор кучами и какие-то коробки с людьми напиханы одна на другую. Там так тесно, что от застоя протух и воздух, и люди.

На стенах висели обтрепанные плакаты с Голубкой. Попадались и другие какие-то знаменитости. У одного плаката, морщинисто налепленного на забор, собрались мальчишки. Я тоже просунулся посмотреть, на что они смотрят.

Из радужных завихрений тупо глядели две женщины. Подпись: «Это близняшки. Одна как другая, и обе не как все».

Мелюзга хихикала и пихала друг друга локтями. Похоже, я чего-то не понимал с этим плакатом. Я повернулся к одному из мальчишек:

– Что тут такого?

– А? – У него были веснушки и протез вместо одной руки. Он почесал голову пластиковыми пальцами. – Какого такого?

– Что смешного?

Парень сперва решил, что я прикидываюсь, потом осклабился и выпалил:

– Не как все – значит инакие!

Все засмеялись, и смех был с гнильцой.

Я протолкался через них обратно. Я старался услышать музыку, но ее не было. Когда не можешь слушать, не можешь искать, а тротуары и толпы больше не отвечают на твои вопросы, вот это и есть одиночество, Фриза. Я сжимал клинок и, не думая, ломил вперед, начисто ото всего отрезанный, словно потерявшийся в мегаполисе.

…Блестящие черепички, ноты Кодаевой сонаты, наложенные одна на другую! Я рывком обернулся на звук. Под ногами тротуар из чистых, нетреснутых плит. На углу зеленеют деревца. Дома за медными калитками уходят вверх, словно откидываются в небо.

Чешуйки мелодии рассеялись у меня в голове. Мигая, я переводил взгляд от калитки к калитке, прислушивался. Потом несмело поднялся по нескольким мраморным ступеням и ударил в медь рукоятью мачете.

Резкий звон запрыгал по улице от стены к стене. Он испугал меня, но я ударил еще.

Входная дверь в медных заклепках распахнулась внутрь. В калитке что-то щелкнуло, и она, хрипло прозвенев, впустила меня. Я осторожно двинулся к открытой двери. Прищурился в темноту за порогом и вошел. Я был слепой от уличного солнца и один на один с музыкой.

Потом глаза привыкли к полусвету: впереди было окно. Высоко, среди темного камня, в стеклянных сотах, забранных в свинец, цветными пятнами проступал и извивался дракон.

– Лоби?

Паук, читавший за рабочим столом, поднял голову:

– Я так и думал, что это ты.

За его спиной, в тени, я разглядел книги. У Ла Уники было под сотню книг, и это считалось много. У Паука полки уходили под потолок.

– Мне нужно… получить плату.

Я перевел глаза с книг на Паука.

– Присядь, – сказал Паук. – Я хочу с тобой поговорить.

– О чем?

Наши голоса отдавались эхом. Музыка почти совсем стихла.

– Мне надо дальше идти. Вернуть Фризу, достать Кида.

Паук кивнул:

– Потому я и говорю: присядь.

Он нажал кнопку. Пылинки очертили и наполнили конус света, упавший на ониксовый табурет перед столом. Я медленно сел, придерживая клинок. Как раньше кнут, Паук перекладывал из руки в руку выцветший до белого хрупкий череп какого-то грызуна.

– Что ты знаешь о мифологии, Лоби?

– Знаю мифы, которые Ла Уника рассказывала. Это одна из наших старейшин. Она всем нам в детстве рассказывала мифы, некоторые по многу раз. Мы пересказывали их друг другу, пока они не вплетались в память. А к тому времени подрастали новые дети, и все начиналось сначала…

– Еще раз: что ты знаешь о мифологии? Я не спрашиваю, какие ты мифы знаешь и откуда ты их узнал. Зачем они нам? Для чего нужны?

– Я… не знаю. Когда я уходил из деревни, Ла Уника рассказала мне миф об Орфее.

Паук приподнял руку с черепом и наклонился вперед:

– Зачем?

– Не зна… – Я задумался. – Наверно, чтобы я понял, что мне дальше делать?..

Больше идей не было. Паук спросил:

– Ла Уника инакая?

– Она…

Мне вспомнился нечистый смех мальчишек перед плакатом. Я так и не понял, чему они смеялись, но чувствовал, что кромки ушей у меня горят. Потом вспомнил, как Добри, Йон и Кречет пытались достучаться до меня сквозь мою тоску по Фризе и как это сделала Ла Уника – иначе, чем они все.

– Да, – признался я, – Ла Уника инакая.

Паук кивнул и постучал по столу загрубевшими костяшками:

– Ты понимаешь, что такое инакость?

– Ну, кто-то инакий, а кто-то нет. Я в себе это заметил недели две назад и знаю: мы появляемся с каждым битом Великого Рока и Великого Ролла. Но я не понимаю, что такое инакость, Паук. Живу в инаком мире – и не понимаю.

На усталом, напряженном лице Паука пробилась улыбка:

– В этом ты как мы все. Каждый может ее описать только от противного.

– И что получается, если от противного?

– Она не телепатия и не телекинез. Хотя оба усиливаются по мере того, как усиливается инакость. Земля – мир, пятая планета от Солнца, двуногий вид млекопитающих, бродящий по ее тонкой влажной коре, – Земля меняется, Лоби. Она уже другая. Некоторые из нас живут на свету и признают эту перемену, некоторые слепнут, глохнут и все отрицают. Но большинство – посмеивается, насмехается, глумится, тычет пальцем, когда думает, что никто не видит. Так поступали люди от начала времен. Мы унаследовали их брошенный мир, и сейчас что-то меняется в наших руинах, а взятого у людей словаря не хватает, чтобы описать эту перемену. Поэтому, Лоби, ты должен принять ее как есть: она прекрасна, страшна, глубока, необъяснима твоими теориями, непроницаема для твоего глаза. Но она толкает тебя в путь, говорит, откуда начать и где остановиться, движет тебя силой любви и ненависти, подвигает даже убить Кида…

– …или играть музыку. К чему ты ведешь, Паук?

– Если бы я сказал тебе, Лоби, или ты сам вывел это из моих намеков, знание потеряло бы цену. Много войн, смут и парадоксов назад двое математиков завершили одну эпоху и начали следующую. То было время людей – они давно покинули Землю, но все никак не покинут наши головы. Так вот: первого математика звали Эйнштейн. В своей теории относительности он очертил пределы человеческого восприятия, показав математически, до какой степени состояние субъекта воздействует на воспринимаемый объект.

– Это я знаю.

– А второй был Гёдель, современник Эйнштейна. Он первым дал математически точное описание необъятной области, лежащей за пределами Эйнштейнова мира. В любой закрытой математической системе (читай: в реальном мире с его неизменными логическими законами) существует бесконечное множество верных теорем (читай: ощутимых, измеримых явлений), которые, будучи частью системы, не могут быть из нее дедуцированы (читай: доказаны посредством логики, обычной или парадоксальной). Иными словами, есть многое на свете, друг Горацио, что и не снилось нашим мудрецам[37]. Существует бесконечное множество вещей, чье существование доказать невозможно. Эйнштейн определил границы рационального. Гёдель, как бабочку, наколол на булавку иррациональное и пришпилил к стене Вселенной. Бабочка пребывала в неподвижности достаточно долго, и люди ее заметили – мир и человечество начали меняться. И с другой стороны Вселенной нас стало медленно притягивать сюда. Влияние теории Эйнштейна взлетело по выпуклой кривой, и в первые сто лет она имела огромную порождающую силу. Потом кривая выровнялась. Порождающая сила закона Гёделя нарастала по вогнутой кривой, сперва еле заметно, потом рывком. Эта кривая догнала кривую Эйнштейна, пересекла ее и устремилась дальше. В точке пересечения люди достигли пределов наблюдаемой Вселенной. Их звездные корабли до сих пор здесь и доступны всем, было бы желание…