– Кого?
– Голубку.
– Это ту, что на плакатах? Но кто?..
– Кто такая Голубка? Елена Троянская, Стар Антим, Мария Монтес, Джин Харлоу.
Он замолчал.
– А ты? Ты Иуда, Минос и Пэт Гаррет. Кто ты Голубке?
Видимо, я его позабавил, но усмешка была свысока.
– Если Голубка – Джин Харлоу, я – Пол Берн.
– Но почему?
– Тебе пора, Лоби.
– Ухожу, – сказал я. – Ухожу.
У меня голова шла кругом – по тем же причинам, что у тебя сейчас. И еще по паре других. Идя к двери, я все оглядывался на Паука. Вдруг он взял череп и легко метнул мне вслед. Череп пролетел мимо, на секунду завис в воздухе и вдребезги разбился о мраморный пол. Паук засмеялся. Это был приятельский смех, в нем не посверкивала недобро рыбья чешуя, не мерцали крылья мух, как у Кида. Но он испугал меня смертельно. Я побежал. В ногу вонзились костяные осколки. Дверь захлопнулась у меня за спиной, солнце отвесило мне пощечину.
Оставь Крит, приди в сей священный храм.
Сапфо, отрывок
Утром вместе с портовиками укрылся в чайной от мелкого дождя. Над Босфором волоклись желтые тучи. Нашел одного говорящего по-французски и двоих говорящих по-гречески. Грели пальцы о стаканчики с чаем и говорили о странствиях. Если сложить пройденное нами, мы четверо обогнули земной шар. Радио над печкой играло попеременно однообразные турецкие модуляции, Азнавура и «Битлз». Лоби начинает последний отрезок пути. Я больше не могу идти с ним. Когда дождь перестал, я отправился на рыбный базар на набережной, у самой воды. Серебряным рыбам выворачивают жабры наружу и цепляют за открытые челюсти. Каждая голова увенчана кровяным цветком. По крутому холму вьется в центр города улочка с деревянными домиками. Здесь недавно бушевал пожар. Дотла сгорело всего несколько домов, но тут и там блестящие, обугленные стены клонятся над булыжной мостовой, где дети играют в грязи апельсинными корками. Какие-то дети гнались за рыжим мальчиком. У него было мокрое лицо, он споткнулся в грязи, увидел меня и метнулся в сторону. Ботинки у него были сношены. Может, при переделке книги я поменяю Киду волосы с черных на рыжие. Прошел вдоль стены дворца Топкапы, пиная с тротуара мокрые листья. Потом – в мечеть Султанахмет. Синие узоры над моей головой уходили к куполу. Было тихо и покойно. Через неделю – очередной день рождения. После смогу начать кропотливый процесс нанесения нового слоя филиграни на палимпсест романа. Каменный пол холодил мне босые ступни.
Синие узоры не кончались, уводили взгляд ввысь и вон из тела. Я вышел, надел ботинки и двинулся через двор. В старой чайной напротив парка я поднялся на второй этаж, сел в углу подальше от печки и попытался силой погнать героев каждого к своему финалу. Скоро я снова начну писать. Чтобы быть полезными, финалы должны быть открытыми.
Дневник автора, Стамбул, 1966 г.
Хороши ли твои аттестаты? Осмелишься ли жить, как мы, на Востоке? Не боишься ли солнца? Когда услышишь, как новая фиалка сосущим корешком пробует комья земли, – будешь ли тверда?
Эмили Дикинсон, письмо к К. Тернер
«Жемчужина» возникла внезапно. Миллион человек – слишком много, чтобы в трущобе выделить из толпы кого-то одного. А высшие классы, как оказалось, еще больше норовят сбиться вместе. Бушующим вечером я увидел впереди вывеску. Глянул на свой кошель, но решил, что Паук должен был дать мне достаточно.
Багровое солнце на дверях раскололось надвое, и я вошел. Двинулся вверх по лестнице, освещенной оранжевым. Запах духов. Шум. Я крепко сжимал рукоять мачете. От ширканья многих ног ковер на лестнице пролысел вокруг держащих его гвоздиков. На левой стене кто-то нарисовал натюрморт-обманку: фрукты, перья и геодезические инструменты, разложенные на мятой коже. Звуки – да, но в месте, где слуховой нерв присоединяется к мозгу и становится музыкой, – там тишина.
– Ло? – спросил пес, сидящий наверху лестницы.
Я опешил. Пес смотрел холодно.
– Ло Лоби.
Я растянул себя в улыбке, но пес ко мне не потеплел.
А на той стороне людного зала, на балконе, где веселились ее спутники, она поднялась, перегнулась через перила и смешливым контральто крикнула: «Эй! Кто ты?»
Она была прелестна и облечена в серебро – тугое платье, глубоко вырезанное меж маленьких грудей. Ее подвижный рот, казалось, привык к смене выражений, но особенно – к смеху. Ее волосы буйно вились и светились, как у Мелкого Йона. И она звала меня.
– Да, да! Я тебе, глупенький. Как тебя зовут?
Я как-то забыл, что принято отвечать, когда к тебе обращаются.
Пес смущенно кашлянул, потом объявил:
– Прибыл… гм. Прибыл Ло Лоби!
В зале замолчали, и я понял, как громко было раньше. Бокалы, шепоты, смех, разговор, шарканье ног и скрип ножек – всего этого мне сейчас здорово не хватало. Сбоку, в дверях, где наверху сплелись две змеи, я заметил знакомую тушку. Горбун Пистоль, видимо, вышел посмотреть, почему стихло, увидел меня, зажмурился и с глубоким вздохом прислонился к косяку.
– Наконец-то, Лоби. Я думала уже, что ты никогда не придешь, – сказала Голубка. – Пистоль, принеси еще кресло!
Я удивился. Пистоль от удивления одурел. Впрочем, когда сумел-таки закрыть рот, потащил кресло наверх. Я вынул мачете из ножен и медленно пошел к Голубке, пробираясь меж столиков, цветов, свечей, хрустальных графинов. Мужчины с собаками на золотых цепочках, припавшими к хозяйским сандалиям, женщины с веками в драгоценных блестках, с грудями, приподнятыми бронзовой или серебряной сеточкой, – все поворачивали головы за мной.
Я взошел по лестнице на балкон. Прислонившись бедром к перилам, сияющая Голубка протянула мне руку:
– Ты друг Паука!
Счастлив тот, с кем говорит Голубка.
– Пистоль, – она обернулась к горбуну, и платье пошло светлыми морщинками, – поставь его кресло рядом с моим.
Пистоль повиновался, и мы уселись на парчовые сиденья.
Рядом с Голубкой трудно было смотреть на кого-то еще. Она наклонилась ко мне и дышала – кажется, просто дышала, только и всего.
– Нам с тобой нужно говорить, Лоби. О чем ты хочешь говорить?
Восхитительная штука – когда дышит женщина.
– Ну… я… – Я с усилием перевел взгляд на ее лицо. – Это правда, что девять тысяч лучше, чем девяносто девять?
(Признаю́сь тебе, я понятия не имел, что такое лопочу.) Она беззвучно засмеялась, и это было еще восхитительней.
– Попробуй, и сам узнаешь.
Тут все снова зашумели. Голубка не сводила с меня глаз.
– Кто ты, Голубка? Паук говорил, ты поможешь найти Фризу.
– Но я не знаю ее.
– Она была…
(Голубка дышит.)
– …она была тоже красивая.
В лице Голубки углубилась какая-то тень.
– Понимаю. Нам не стоит здесь об этом говорить. – Она оглянулась на Пистоля, который до сих нависал поблизости. – Ты, может быть, не совсем понимаешь, в чем тут дело.
Голубка приподняла подведенную бровь.
– Дело… – начал я.
– Потом, – вскинув подбородок, оборвала она.
– Но кто ты все-таки? Что ты умеешь такое?
Арка брови надломилась.
– Ты не шутишь?
– Нет.
Голубка растерянно обернулась к остальным. Они молчали. Снова взглянула на меня. Ее губы приоткрывались и смыкались снова, ресницы взмывали и вздрагивали.
– Говорят, что без меня все они перестанут любить.
– Как это?
– Он что, правда не знает? – спросил кто-то из ее приятелей.
Еще один высунулся:
– Не знает, что линии крови должны переплетаться?!
Голубка прижала палец к губам, и ее вздох позакрывал все ненужные рты.
– Придется объяснить. Лоби…
– Паук велел мне поговорить с тобой… – подхватил я, надеясь этим именем зацепиться за ее мир.
Она сверкнула режущей улыбкой:
– Все не так просто, Лоби. Разве ты знаешь, кто он такой? Великий господарь Ло Паук? Предатель, обманный друг, тот, кто подписал уже приказ о смерти Одноглаза? Что тебе этот обреченный человек? Подумай лучше о себе. Что у тебя за вопрос?
