– Он не сказал когда. И ты разве не заберешь меня в университет, чтобы изучать?

– Конечно, но… – Джонини рассмеялся. – С твоим умением читать мысли ты можешь войти в контакт с любой расой. Плюс еще способность пребывать вне времени… Да это же величайшее антропологическое открытие со времен… не знаю, с каких времен!

Мальчик кивнул:

– Для этого мы и созданы. Мы можем передавать отцу любую информацию. Он ее обработает, и мы сообщим ее вам. Вы можете брать нас с собой, когда нужно войти в контакт, и мы все сделаем.

Джонини пришел в восторг:

– Он сделал даже больше, чем обещал! Ты наполовину человек, а говорить будешь не только за своих, но и за всех людей, за правнуков стопроцентной людской расы. И будешь кем-то вроде посредника для своего отца. Ты же всегда с ним связан, независимо от того, где вы находитесь?

Мальчик склонил голову набок:

– Отец и я – одно.

Вернувшись на крейсер, Джонини еще раз перечитал балладу о «Бете-2» и поразился тому, насколько все в ней теперь было понятно. В этих скупых строфах Лила, желавшая спасти свой народ, вставала перед ним так же явственно, как события его собственной жизни. Кто написал ее, эту балладу? Последний выживший Одноглазый? Или кто-то из официального сектора, в ком бессильное сочувствие обернулось творческой силой? Он уже продумывал, как использовать детей Разрушителя в своем исследовании кретонской цивилизации. Но сквозь расчеты и планы все пробивался, все звучал последний куплет гимна – ибо в каком-то смысле это был гимн:

Тема этой книги – миф. Автор примеряет мифы на своего героя и на себя, меняет их, сращивает, прислушивается к одним, изживает другие, обращается с ними то почтительно, то вольно (здесь даже цитаты из классиков нужно проверять на точность). Намеки, обманки, кодовые слова из очень старых историй сплетаются в историю новую. Нам остается только понять, что для автора одинаково мифологичны Орфей, Ринго Старр и Стар Антим из рассказа Т. Старджона, и – принять игру.

Чтобы не мешать читателю в поисках разгадок и новых загадок, большинство мифов, к которым отсылает Дилэни, коротко пересказаны в конце книги. А как ими распорядиться – пусть читатель решает сам.

О. Исаева

У моего мачете от рукояти до кончика клинка идет дырчатая трубка. Я дую в рукоять и клинком делаю музыку. Если закрыть все дырочки, то звук печальный, поверху гладкий, а внутри шершавый. Если открыть, он пляшет и свищет, и в глазах бликует солнце, как от воды или кореженого железа. Дырочек счетом двадцать. С тех пор как я начал играть, кто только не звал меня дураком и так далее, а вообще меня зовут Лоби.

Каков я с виду?

Уродец я с виду, и вечно улыбка до ушей. Здоровенный нос, серые глаза, рот широкий – все налеплено на мелкое бурое рыльце: лисице сгодится, а мне маловато. И еще волосы вокруг царапаются, как медная проволока. Раз в два месяца я их подрубаю мачете почти под корень. Только подрублю – опять оброс. Что странно, кстати: мне двадцать три, а бороды нет как нет. Фигурка у меня вроде кегли. Ляжки, икры, ступни как от мужика (или гориллы) в два раза меня выше, а я метр восемьдесят. И бедра под стать. В тот год, как мне родиться, много гермафродитов рождалось, и доктора думали – может быть, и я такой. Но я что-то сомневаюсь.

В общем, уродец, как и было сказано. На ногах у меня пальцы длиннющие, большой отстоит от других – ноги как руки. Но это как раз неплохо, я этими ногами спас Мелкого Йона.

Мы карабкались по Берилловому склону, оскользались там на стеклянных камнях. Йон сорвался и повис на одной руке. Я сам на двух висел, но обхватил его ногой за запястье и подтянул на выступ.

Тут Ло Кречет делает глубокомысленное лицо, скрещивает руки поверх кожаной рубахи и качает головой, так что борода мотается над жилистой шеей:

– А что, позвольте спросить, понадобилось на Берилловом склоне двум молодым Ло? Не учили вас не рисковать попусту? Рождаемость-то падает у нас, ох как падает. Не время сейчас молодым производителям по глупости ломать шею.

Ну, это Кречетов заскок. Ничего, конечно, не падает. Полных нормов меньше рождается, это да, а так-то детей много. Просто во времена Кречета нефункционалы – идиоты, дауны, кретины – сильно за половину переваливали. (Мы тогда еще не приспособились к вашим образам, но это побоку.) А теперь функционалов намного больше, чем остальных. Так что печалиться нечего.

А еще я препакостно грызу ногти – и на ногах тоже.

Вспомнил сейчас: я сижу на камне у Исходной пещеры, где ручей выбегает из темноты и светлым серпом врезается в рощу. Сижу я, а рядом паук-кровосос, с мой кулак размером, на солнышке греется, пузо у него торчит во все стороны, в пузе тикает пульс. Наверху листья в ладушки играют. И проходит Ла Напева. Через плечо торба с плодами, на бедре – сын. (Мы с ней раз сцепились: мой или нет. То все мое было: глазки, носик, ушки, то вдруг: «Он от Ло Добри, неужто не видишь? Вон какой сильный!» Потом мы оба влюбились в кого-то еще, а теперь снова друзья.) Напева морщит нос:

– Ну что ты такое делаешь, Лоби?

– А на что похоже? Ногти на ногах грызу.

– Красота. – Покачав головой, она уходит в лес, к деревне.

Но теперь я все больше сижу на Плоском камне, сплю, думаю, грызу ногти или точу мачете. Ла Уника говорит, имею право.

Совсем недавно Ло Мелкий Йон, Ло Добри и Ло я пасли коз. Мы так и оказались на Берилловом склоне: думали найти пастбище. Мы были та еще троица. Мелкий Йон, хоть он на год старше меня, будет мелким до самой смерти: на вид лет четырнадцать, с черной кожей, гладкой, как вулканическое стекло. Йон потеет только ладонями, ступнями и языком. (Нормальных потовых желез у него нет, и он каждые пять минут отбегает пи-пи, как диабетик на холоде или нервный пес.) Вместо волос у него какая-то серебряная сетка – не седая, а именно серебряная. А что черный – так это не наш с вами ржавый меланин. Его продубило не солнцем, а металлом: какой-то белок образовался благодаря какому-то оксиду. Он поет – он простоват, говоря честно, – бегает, прыгает по камням, скачет через коз, стреляет серебряными бликами от головы, из паха, из подмышек. Потом останавливается, задирает ногу на дерево (ну да, как нервный пес) и глядит вокруг виноватыми черными глазами. А когда они улыбаются, эти его глаза, – света от них не меньше, чем от волос, только на другой частоте. У него и когти есть – длинные, крепкие, роговые. У меня-то, понятно, огрызки. С таким Ло лучше не ссориться.

А Добри, наоборот, большой (два сорок, наверное), мохнатый (на пояснице коричневый каракуль, на животе кудряшки штопором), сильный (все Добрины сто сорок семь кило – камни, напиханные под его овчину. Мышцы прут наружу углами).

Добри у нас кроткий. Однажды я рассердился на него, когда плодная коза свалилась в круглую расщелину. Главное, я видел, что сейчас будет: это слепая была коза, крупная, восемь лет кряду приносила нам тройняшек-нормиков. Я стоял на одной ноге, а всем остальным метал камни и палки в Добри. Ему надо камнем в башку попасть, чтобы он на тебя внимание обратил. Просто он был ближе к той козе, чем я.