Статья Горького начинается с примечательной фразы: «Наиболее трудно и плохо усваиваются простые мысли». Не упущу возможности этой фразой завершить текст о мировоззрении. Однако при этом подумаю, что высказанные мысли о мировоззрении не были такими уж простыми. Так что усвоятся, надеюсь.
Могила
(См. также Смерть.) Могила, разумеется, очень важное слово, понятие и образ. Почти такое же, как смерть. В детстве и юности я жил недалеко от старинного городского кладбища, о котором я впоследствии написал рассказ, ставший весьма популярным («Армянское кладбище»). Так что могилы были для меня привычным объектом, а кладбище – местом праздного времяпрепровождения, в основном, говоря языком милицейского протокола, «с целью распития спиртных напитков» с друзьями. Поэтому, наверное, могилы не внушали мне избыточного мистического ужаса. Уважение к ним, конечно, было. Например, мы никогда не позволяли себе встать ногами на могильный холмик, даже если он давно сровнялся с землей и зарос густой травой. Все-таки это место захоронения, упокоения, место, куда приходят вспоминать покойного. Не будучи человеком верующим, я, тем не менее, этически воспринимаю кладбища и могилы как места сакральные.
Связанное, но существенно другое слово – надгробие. Это большой мир архитектуры малых форм, памятников и скульптур, эпитафий, растений, символов и всему прочему, что формирует кладбища. Мы – любители кладбищ – называемся тафофилами. Впрочем, лучше этим не хвастаться. Потому что с медицинской точки зрения это иногда рассматривается как патологическое влечение к похоронам и всему с этим процессом связанному.
Размышляю ли я о собственной могиле, представляю ли я ее, думаю ли я о том, как родные и близкие будут ее посещать? Признаюсь, нет, никогда такого не было. А пришло мне это в голову потому, что я наблюдаю это у других людей. Первым был друг детства Коля Б-в, с которым мы и посещали то самое кладбище, о котором я упомянул в начале. У Коли там была похоронена мать, умершая, когда он был подростком. Отец женился на другой, и для Коли все это было довольно болезненной травмой. Мы регулярно ходили на кладбище, чтобы посетить могилу его матери и попить вина. Выпив, мы прогуливались по этому обширному и насыщенному великолепными дореволюционными надгробиями кладбищу, разглядывали их, читали надписи… Среди прочих была весьма любимая Колей могила с запоминающимся, богатым надгробием, установленным в конце XIX века. На высоком постаменте – мраморный пьедестал, на котором парила беломраморная скульптура скорбящей женщины. На боковой поверхности пьедестала лаконичная надпись: «Жена – мужу». Коля всякий раз тяжело вздыхал и говорил: «Как же она его любила…».
Сегодня все шире распространяется кремация усопших. Изменяются и могилы, причем изменения касаются не столько внешнего вида, сколько смысла. То место, куда помещается урна с прахом, и называется иначе: колумбарий. Колумбарий, между прочим, переводится как «голубятня». Потому что выглядит это набор из ниш для урн, как голубятни, строившиеся еще в Древнем Риме. Есть и еще один вид – уже, пожалуй, не захоронения, а хранения костей скелета и черепов: оссуарий. В русском языке существует синоним этого слова – ко́стница. Еще одна форма похорон – развеивание праха, состоящая в рассеивании праха умершего после кремации либо на специальном участке на кладбище, либо в другом месте: над водной поверхностью, лесом, горами и т. п. В Индии это наиболее распространенный способ: 78 % похорон заканчиваются развеиванием праха. Наиболее почётным считается быть кремированным в городе Варанаси с последующим развеиванием праха в священной реке Ганг. С 2004 года начато коммерческое развеивание праха в космосе: останки в специальной капсуле выводятся в открытый космос. Православие и католицизм кремацию не запрещают, но к развеиванию праха относятся негативно, а иудаизм и ислам запрещают саму кремацию: тело должно быть предано земле.
Молитва
Вспоминается эпизод моей молодости, когда я пел в одном полупрофессиональном хоре. Хормейстер – назову его Ефим Моисеевич – пытался добиться от нас нужной выразительности при исполнении «Реквиема» Габриеля Форе и все никак не мог найти нужные слова, тем более что речь его была весьма своеобразна. Он не просто картавил и шепелявил, в его рту и гортани формировались совершенно невообразимые нечленораздельные звуки, непригодные для говорения на любых языках… В общем, понимать его не всегда было просто. Надо еще добавить, что времена были атеистические и религиозная составляющая даже «Реквиема» воспринималась большинством из нас как «просто текст», к тому же не на русском языке. Музыка-то воспринималась нами, как казалось, во всей полноте, а слова – просто как дополнительные инструментальные краски. И вот однажды, отчаявшись добиться нужного звучания, Ефим Моисеевич впал в гнев и выбросил из себя в пространство звуки, которые должны были обозначать фразу: «Да вы когда-нибудь у Бога просили?!!»
За сим последовала напряженная пауза. Потом еще одна попытка спеть как надо, потом еще и еще – в общем, обычная репетиционная работа. А я с той минуты и на всю жизнь запомнил его искренний вопль, крик человека, который знает, к чему взывает, который не раз просил у Бога и понимает, в каком эмоциональном состоянии надо петь. Я же до того момента и еще много лет после ничего у Бога не просил, потому что его же вообще нет! С кем разговаривать? Что я, сумасшедший или старушка какая-нибудь темная?
Спустя годы я узнал, что Ефим Моисеевич в сороковые годы потерял в Кишиневском гетто всю семью: мать, отца, сестру. А сам спасся, потому что был призван в Красную армию и воевал. О гибели семьи узнал уже после освобождения города от фашистов. Ему было о чем поговорить с Богом…
А вот у меня молитвенные отношения с кем-либо не сложились. Из-за воспитания? Из-за неверия в Бога, в обряды и их магическую силу? Наверное… При этом я, конечно, готов молить кого угодно о, скажем, здоровье и жизни моих детей и близких по принципу: хуже-то от этого не будет. «Отче наш», например, наизусть помню…
Видимо, молитвы помогают человеку (в том числе и неверующему) защитить себя словами: я сделал все, что мог. Ну, это тоже немало. Вообще, «молитва неверующего» – не оксюморон, не бред. Неверующий, если он живой человек, не догматизировавший свой атеизм, не превративший его в род религии отрицания, вероучения со своими обрядами и нормами, способен к молитвенным состояниям. «Неверующий диалектик» – вот что я придумал и чем пользуюсь. «Неверующий субъективный идеалист» может генерировать какие угодно сущности, образы, обращаться к ним и общаться с ними. Он в эти мгновения подобен верующему по своему психологическому состоянию.
Во всех великих мировых религиях молитве отводится исключительная роль. Кроме буддизма, в нем молитвы как таковой, как обращение к богу, нет. Да и бога в буддизме нет, обращаться не к кому. Во всяком случае, нет существа, которое было бы ответственно за дела людей и как-то могло бы и хотело бы на них повлиять. Природа беспристрастна. Иногда – по незнанию – медитацию воспринимают как молитву. Это не так. В медитации человек обращается, в сущности, к самому себе и у самого себя – себя глубинного – ищет отклика… То есть буддийский подход весьма близок к моему «неверующему диалектику». Вернее, наоборот: «диалектика неверующего» подобна буддийскому мироощущению.
Но что мне буддизм, если у меня есть Лермонтов!
В минуту жизни трудную,Теснится ль в сердце грусть, Одну молитву чудную Твержу я наизусть. Есть сила благодатная В созвучьи слов живых, И дышит непонятная, Святая прелесть в них. С души как бремя скатится, Сомненье далеко ― И верится, и плачется, И так легко, легко…
Немало исследователей пыталось «угадать», о какой именно молитве писал Лермонтов. Чаще всего высказывались предположения, что это либо «Отче наш…», либо «Богородица, Дево, радуйся». Возможно, это так… Стихи посвящены княгине Марии Щербатовой, и были подарены ей лично. Уже после гибели Лермонтова Щербатова опубликовала стихотворение. Я, как «неверующий диалектик» или «субъективный идеалист», воспринимаю это стихотворение Лермонтова как самодостаточную молитву и как идеальное описание того, что ощущает молящийся: «И верится, и плачется, и так легко, легко…»
