Теперь о себе. Я долго не ощущал тягот несвободы. Большую часть жизни не ощущал. Я родился при Сталине и далее по порядку… Сейчас, во времена антисоветские, настойчиво вдалбливают, что раньше свободы не было. И для иллюстрирования этого тезиса находится немало как абсолютно достоверных фактов и свидетельств, так и «художественной лжи».

Сомнений нет в том, что в идеологическом государстве, каковым был Советский Союз, существовала масса ограничений в этой – идеологической – сфере. Некоторые взгляды (политические, религиозные, философские, этические) считались неверными, вредными и осуждались. Если наряду с этими взглядами на их основе человеком осуществлялись и какие-то действия, то они уже могли служить основанием для разного рода наказаний: от проработки на комсомольском или партийном собрании до судебного преследования. Впрочем, чтобы дело довести до этого, надо было проявить незаурядную активность в деле «антисоветской пропаганды и агитации». Существовали ограничения в чтении и распространении книг, включенных в перечень запрещенных, а такие были. Я и мои знакомые, однако, эти книги читали и друг другу давали почитать: риск осознавали (распространение антисоветской литературы каралось по закону), но последствий не особо боялись, потому что они не были ни неотвратимыми, ни особо страшными. Тут надо оговориться: вероятно, для тех, кто хотел делать карьеру, то есть продвигаться вверх по служебной административной лестнице, риск был выше. Сведения (в сущности – доносы) о том, что некто читает что-то запрещенное, могли партийно-комсомольской карьере повредить. А те, кто об административной карьере не думал, а думал о научных результатах и довольствовался продвижением по другой лестнице – научные степени и звания: кандидат наук, доктор наук и пр.,  – о последствиях беспокоились меньше. Еще одна оговорка: я  был физиком. Так же дело обстояло и в других «настоящих» науках: химии, математике, в инженерно-технических дисциплинах и т.  п. направлениях. А вот разные гуманитарии жили иной жизнью. Их мировидение было другим. Они сами – хотели того или нет – были, в сущности, идеологическими работниками. И для них, конечно, существовало куда больше и запретов, и ограничений, и рекомендаций, часто похожих на диктат. Так что, помножьте это всё на определенный психотип – и вы получите советского диссидента, для некоторых из которых даже блеяние соседской козы воспринимается как направленная именно против него дразнилка, травля: «Кэ-ге-бе-е-е…» (Это я цитирую популярный анекдот того времени.) Я сочувственно и с пониманием отношусь к судьбам этих людей, но моя жизнь была иной и вспоминается она, соответственно, как светлая, радостная и свободная. Сейчас я уже могу разложить природу моего мировидения по полочкам.

Есть два вида свободы. Одна свобода – преимущественно поведенческая, другая – преимущественно ценностная. Мой ценностный мир не вступал в серьезные противоречия с теми ценностями, которые проповедовались в то время и считались нормой. (См. Ценность.) Я не был антисоветски настроен, у меня сложилось материалистическое мировоззрение, меня не интересовали ни религии, ни церкви, я не хотел иметь свой магазин и вообще становиться богатым. В мире моих ценностей не было ни «преклонения перед заграницей», ни особой тяги к модной одежде и материальному богатству в целом. Материально скромная, но насыщенная интеллектуально жизнь была для меня нормой. Разумеется, чего-то всегда хотелось: и  пресловутых джинсов, и пластинок «Битлз» и  путешествий,  – но эти желания не руководили мной, не становились смыслами жизни. А у некоторых моих сверстников становились. И их охватывало ощущение «несвободы». Теперь многие из них, проживая в эмиграции, со сладострастным мазохизмом угощают друг друга воспоминаниями об ужасах советского общества тотального дефицита. Я же предаюсь неизменно радостным, позитивным воспоминаниям, хотя не позабыл и о дефиците и об ограничениях.

О поведенческой несвободе мне тоже легко вспомнить и согласиться с тем, что она была. То требовали (в школе и в университете на военной кафедре) остричь длинные волосы, то к одежде придирались… Но это – мелочи. У других был совершенно иной уровень противостояния с государством: евреи требовали свободы эмиграции, националисты – независимости, поэты, писатели, художники – отсутствия цензуры, права на опубликование и проведение выставок и т.  д. Кого-то тяготила «пятая графа», кого-то мучила практическая невозможность зарубежных поездок, владения валютой, не нравились вступление в партию ради карьеры или необходимость сокрытия своей религиозности… Много всего можно вспомнить, в том числе и весьма существенного, неоправданно жесткого и несправедливого. Но я вспоминаю не об эпохе в целом, а о самом себе: в  этом сложном мире я оставался, в сущности, аполитичным инвариантом текущих событий. Оглядываясь в прошлое, я понимаю, что многие из тех ограничений направили мою жизнь именно в то русло, в котором она протекала: не будь их, я бы прожил жизнь иную. Уж не знаю, лучше или хуже, но – иную. Однако при этом я не особо ощущал все со мной происходившее как следствие ограничений и несвобод. Важно не то, был ли я прав в своих ощущениях и оценках; важны сами ощущения. А они были в основном вполне оптимистичные. Я всегда видел множество возможностей: не получается одно – у меня есть другое! И, оказываясь на другой колее жизни, я не страдал из-за того, что «так получилось». Я снова жил полнокровной жизнью и снова видел множество возможностей и перспектив…

Но вот – рубеж, Рубикон: распад СССР. Приходится бежать из бывшей союзной республики в остаток России. Страна из советской становится антисоветской. На смену старым ограничениям приходят новые. И вот тут-то мой природный оптимизм, неистребимое ощущение свободы подвергаются куда более серьезным испытаниям. Я утрачиваю практически все подлинные, значимые для меня свободы, спектр возможностей, выбора «траекторий жизни» сузился невероятно. Да и выбрав какой-то вариант, я не оказываюсь полноценным субъектом своей судьбы: все чаще и чаще я вынужден делать то, чего мне делать не хотелось бы. Я должен не жить и развиваться, а выживать, зарабатывать деньги, чтобы обрести крышу над головой, еду и одежду для своей семьи. Моя поведенческая свобода ограничена небывалым прежде образом. Моя ценностная матрица уходит в глубину сознания и не может найти чего-то близкого вовне. Пришедшие к власти жесточайшим образом подавляют, уничтожают все то, с чем у меня был высокий уровень согласия, и навязывают то, что мне глубоко чуждо. С оговорками, неприятиями, но с прежними общественно-государственными ценностями у меня был компромисс, а не борьба. Теперь я – ценностно-идеологический партизан, подпольщик… Я не веду открытую борьбу с режимом, потому что лишен материальной независимости, свободы. Я – терплю. И лишь уход в себя, чтение книжек и осознание происходящего как неясной тропинки через минное поле, по которой я должен вывести свою семью и детей, поддерживает мой сильно притихший природный оптимизм. Долгие постперестроечные годы передо мной стояла одна задача: просто выжить. Потом, когда стадия выживания показалась достигнутой, да и срок жизни подошел к завершению, появились другие задачи, и среди них: осознание, спасение и сохранение той моей внутренней ценностной матрицы, которую действующая власть стремилась уничтожить. Захотелось сохранить ее внутри себя, передать детям, а также транслировать и во внешнюю среду путем написания текстов…

Кажется, я именно это сейчас и делаю.

Я считаю, что семья должна быть самым главным в жизни каждого человека. Семья играет определяющую роль во всех самых главных сферах человеческой жизни на всем ее протяжении. И даже до и после. Очевидными функциями семьи являются рождение детей, их выращивание и воспитание. Не менее понятными – обеспечение возможности любящим друг друга людям жить вместе, строить и проживать совместную жизнь. Быть может, менее очевидными являются образовательные функции семьи, многим кажется, что для этого есть школа и т.  п. Я считаю, что роль семьи в образовании и воспитании выше всех прочих форм обучения: семья формирует мотивацию, влияет на выбор цели, поощряет и утешает. Утешение – во всех смыслах, включая религиозный,  – исключительно важная функция семьи. (См. Утешение)