Есть еще один волнующий меня вопрос на тему «музыка и слово»: роль текста, слова в песне. Песня – не оперный жанр. Она рождалась как жанр народный, развилась и стала предметом профессиональной деятельности – и авторов, и исполнителей. Здесь я тоже вижу две похожие крайности: в  одной на первом месте – слово, в другой на первом месте – музыка. Ясно, что в идеале (попросту во всех удачных, хороших песнях) нет очевидного предпочтения: и  музыка и слово сосуществуют на равных. Но есть – и немало – превосходного по качеству музыкального материала, особенно среди подлинного фольклорного пения, в котором слово играет как бы вспомогательную роль, мы порой и разобрать не можем, что поют деревенские бабушки, пользующиеся своими областными говорами, а музыка их пения завораживает. Есть и другие – как народные, так и профессиональные – песни, в которых слово на первом месте, в них рассказываются истории или обыгрываются краткие сюжеты (в частушках, например). Музыка при этом становится достаточно простой, повторяющейся и основное внимание переносится на слова, содержание. К этому жанру кроме куплетов и частушек следует отнести т.  н. блатной или тюремный фольклор, а также современный вариант его полного вырождения, существующий под вывеской «русский шансон»: в  нем выхолощена уже не только музыка, но и слова, содержание текстов.

Приведу примеры песен, в которых (не только для меня, но и для миллионов слушателей во всем мире) смысл слов не имеет никакого значения, хотя порой они и вполне содержательны: это большинство песен популярных рок-групп – Битлз, Ролинг-Стоунз и прочих. Для моего поколения – тинейджеров шестидесятых – понятным не было вообще ничего: мы не знали, не понимали английского языка. И это не мешало нам (и нашим сверстникам во всех неанглоязычных странах) обожать эту музыку и эти песни. Спустя годы нам, постаревшим, стало доступным понимание текстов (и тексты и их перевод достигаются одним кликом в  Интернете). Но ничего не изменилось: песни не стали от этого ни лучше, ни хуже. То же самое могу сказать и о любимой нами итальянской эстраде, всех этих Челентано, Моранди и прочих искренне любимых исполнителей. Музыки в этих песнях было вполне достаточно, содержание не имело значения.

Более удивительный факт был мною зарегистрирован при восприятии произведений в таком принципиально смысловом жанре, как авторская песня. Я, например, не сразу, но понял, что песенки Окуджавы мне нравятся именно и только как мелодии. Смыслы, подтексты, поэтичность – все на втором плане, а то и не имеют значения вообще. А вот песенки Высоцкого – другое дело: каждая из них – история, сюжет, нарратив, так сказать. За исключением, быть может, популярнейшего «А у дельфина взрезано брюхо винтом»  – тут, полагаю, сам звук, эмоция на первом месте, а содержание (если оно есть вообще)  – на втором.

Если говорить в целом, то пение – род медитации, достижения особого состояния души и тела. В том числе молитвенного. Это может быть делом как индивидуальным, так и коллективным. Причем медитируют, пребывают в особом состоянии как те, кто поют, так и те, кто слушает. Заменить это состояние или достичь его каким-то иным путем невозможно. Поэтому пение – уникальный и весьма благотворный инструмент, средство постижения и проживания жизни как таковой.

Особые слова и мое особое отношение – к церковному пению. При том, что по всей этой книге то там то сям рассыпаны критические замечания в адрес религии и церкви, мое отношение к церковному пению к православной литургии – восторженное. Причем я не «извлекаю» церковное пение из религиозного обряда для взгляда на него как на произведение искусства. Такой подход тоже возможен: с  удовольствием слушаю исполнение духовных сочинений в концертном зале. Но я говорю о молитве, об измененном состоянии молящегося в храме: с  глубоким почтением и радостью душевной погружаюсь в это действо… Подчеркну, что именно русское православное песнопение охватывает меня со всей глубиной и полнотой. Скажем, католические мессы, реквиемы, хоралы и пр., написанные гениями европейской музыки, прекрасны. Но с ними я – слушатель. Греческое православное пение ближе, но и оно не обладает той всеохватной силой, какая есть у русской молитвы. Только в русском храме я погружаюсь в сакральное время и сопереживаю всю тысячелетнюю жизнь моего народа, растворяюсь в нем, он – во мне… Думаю, что в этом одна из причин, по которой русские храмы становились главными центрами русской жизни для эмигрантов, вынужденно покинувших Россию после революции. Только там, в русском храме, можно оплакать и свою судьбу, и судьбу Родины и получить хоть маленький, не больше теплящейся лампадки, но – свет надежды. 

Здесь есть два направления размышлений и исследований. Первое – письменность вообще, то есть когда, где и как люди начали звуки своей речи записывать, обозначать какими-либо знаками. Второе – возникновение письменности славян, прежде всего докириллической, поскольку с кириллицей все более или менее понятно, если не считать открытым вопрос: что именно создал Кирилл (Константин) Солунский – кириллицу или глаголицу, какова роль Черноризца Храбра?

Про возникновение «письменности вообще» в  большинстве учебников и справочников говорится так: самая древняя письменность – шумерская клинопись, она возникла примерно 5 тысяч лет тому назад. Новейшие исследователи (Г. С. Гриневич и многие другие) оспаривают это утверждение, изменяя не только время возникновения, но и место, а также тот протоязык, который стал первым письменным языком. Согласно расшифровкам Гриневича самая древняя письменность (Тэртерийские надписи) обнаружена в районе села Винча в современной Румынии, она записана не позднее 7,5 тысячи лет тому назад. Причем надписи сделаны, по утверждению расшифровщика, на славянском языке.

Вопрос о «возрасте» славянской, русской письменности донельзя политизирован. Долгие годы в сознание внедрялось – и это, в общем, продолжается,  – что славяне получили письменность в связи с принятием христианства из рук Кирилла и  Мефодия, а до этого у них письменности не было. Сегодня такая точка зрения уже настолько очевидно неверна, что иначе как пропагандистской ее и не назвать. Кирилл и  Мефодий сделали свое благое дело во второй половине IX века, их заслуги бесспорны и несомненны. Подробнее об этом в главе Азбука. Но до появления созданной ими кириллицы славяне уже много веков как писали и читали, разработав не одну, а несколько вариантов систем письма, как своих собственных, типа «черты и резы», так и письменностей, в которых видны черты влияния других культур и народов.

О письменности и ее истории я пишу в разных местах книги, начиная с самого первого эссе о букве и звуке «А». См. также Азбука и Буква.

Важное слово – покой. (Я имею в виду не физический покой, а покой психологический, эмоциональный.) Это и безмятежность, и душевное спокойствие, и умиротворение… Пребывание в этих состояниях вовсе не означает обязательного сидения в позе лотоса, в какой-то особой отрешенности от мира – в состояниях самадхи, нирваны или каких-то иных формах измененного сознания. Можно вполне энергично – и умственно и физически – что-то делать, но быть при этом в покое, в безмятежности, в «состоянии удовлетворения состоянием». Достаточно не испытывать терзаний, неудовлетворенностей, зависти, досады, обиды, страха, горя, утраты… Достаточно уметь контролировать все так называемые негативные эмоции, и тогда покой, душевное спокойствие наступят сами собой. Вернее, они проявят себя как то естественное состояние, в котором вы пребываете всегда, покуда что-либо не выведет вас из него.

Так что обрести покой – просто: надо лишь не впадать в беспокойство.

Несколько ассоциативных откликов «из внутреннего мира»:

«На свете счастья нет. Но есть покой и воля…»

«Я ищу свободы и покоя…»