- А теперь? - осторожно спрашивает настороженный Михаил Аронович.
- Я не понимаю себя. Сегодня я почувствовала, что могу все вернуть, но уже не знаю, надо ли такой ценой, - честно отвечаю я родному мне человеку.
Михаил Аронович выглядит потерянным и расстроенным.
- Я вас огорчила? - беспокоюсь я. Мне бы не хотелось, чтобы старый врач стал сомневаться в своих способностях.
- Вы меня... не огорчили. Потешили самолюбие и профессиональную гордость - да. Но мне не этого хотелось. Впрочем, это тоже результат. Сверяйтесь.
"Мне уже ничего не надо", - читаю я каллиграфически идеально написанное предложение под равномерный ход антикварных напольных часов.
На выразительном лице врача тенью пробегают десятки разнообразных эмоций, от досады до нежности.
- Вы хотели чего-то другого? - догадываюсь я.
- Не важно, чего хотел я. Важно, что надо вам, дорогая моя любимая девочка, - вздыхает Михаил Аронович. - Вы позволите мне сказать?
Мы садимся на диван и старик, откинувшись назад и закрыв глаза, начинает говорить:
- Прожив на этом свете восемьдесят лет и давно приготовившись к тому свету, я считаю себя вправе дать вам еще один совет. То, что я скажу, знают абсолютно все. Кто-то даже понимает. Но действуют, говорят, живут люди, словно это не так. А поймут все, почти все, кто мог уберечь свою любовь, но не стал или опоздал.
Михаил Аронович открывает глаза и выпрямляется, худой, строгий, честный:
- Исправить можно все, кроме смерти. Это трудно, затратно по времени и силам, больно или обидно, сложно физически или психологически. Но можно. И никто не убедит меня в обратном. И я говорю не о прощении изменника, не о склеивании разбитых чувств. Я, внучка самого дорогого мне человека, говорю о любви. Той самой, о которой пишут и будут писать книги, снимают и будут снимать фильмы, той самой, которую не всем дано в жизни встретить, той любви, которую столько людей только мечтают испытать, а к вам она уже пришла один раз и навсегда.
- Михаил... - пытаюсь сказать я, но он не дает себя перебить.
- Варвара Михайловна, - строго и твердо говорит он. - Имейте уважение к старости.
Краснею от стыда и беру его сухую теплую руку в свою.
- Не смею пытаться даже убеждать вас в невиновности Максима перед вами, но, знаете, есть такое слово - интуиция. Я не спрашиваю, что у вас произошло, но я знаю Максима с того времени, как вы сами привели его в этот дом. Я неплохо разбираюсь в людях, редко ошибаюсь, и мне не верится, что ошибусь в этот раз. Потерять такую любовь - преступление.
- От просил вас поговорить со мной? - спрашиваю я огорченно.
- Меня? - искренне возмущается Михаил Аронович. - Максим, возможно, сейчас нуждается в защитнике, но это буду не я. Наш последний с ним разговор (врач замялся смущенно) был не очень-то дружеским...
- Максим сказал мне, что был с вами не очень вежлив.
- О! - старик оживляется. - Он был чертовски раздражен, зол, напуган. Это потрясающее зрелище: растерянный и испуганный сильный мужчина, который так любит женщину, что постоянно совершает ошибку за ошибкой.
- Мне помнится, вы с бабушкой выбрали в любимчики Вовку, - сквозь слезы улыбаюсь я, удивившись тому, что сказал о Максиме Михаил Аронович.
- Да, Владимир - светлой души человек, - подхватывает смену темы старый врач. - Если бы у меня был еще один сын, вы ведь знаете, Варя, что Георгоша приемный, то я бы хотел, чтобы он был похож на Владимира. Вам повезло, Варя, что у вас такой удивительный друг. Не повезло ему, потому что он полюбил вас совсем не по-дружески. Теперь это его крест.
- Это было так очевидно? - очередной раз огорчаюсь я из-за своей недогадливости и слепоты.
- Это было очевидно тем, кто не смотрел на мир глазами, полными любви к Максиму, - просто ответил на такой для меня сложный вопрос Михаил Аронович и вдруг добавил. - В вашем непонимании и было ваше спасение. Это тяжело - жить рядом с тем, кто любит тебя, а ты не можешь полюбить в ответ.
Я понимала, что говорит он о себе. Слезы душили меня изнутри, я почему-то боялась расплакаться перед ним именно сейчас, после этих слов, хотя делала это не раз.
- Ваша любовь росла и взрослела вместе с вами, Варенька. Ваше право принять любое решение. Но, когда вы будете это делать, просто вспомните мои слова. И да. Я не рад, что оказался прав в нашей с вами игре с конвертами.
Возвратившись к себе и включив телевизор, чтобы добавить дополнительную раздражающую картинку и не остаться в тишине, я пытаюсь выбросить из головы "Исправить можно все, кроме смерти". Ложусь на диван в гостиной, свернувшись калачиком.
Профессор Заполошный (вот ведь говорящая фамилия! все по Гоголю и Чехову) многословно рассуждает о причинах ревности мужской и женской, попутно дает советы и гнусаво предупреждает, что ревнивцы попадут в ад. Под это обещание засыпаю прямо в гостиной. Просыпаюсь в полдень и встречаюсь глазами с Фаиной Раневской, чью фотографию бабушка, обожающая ее, повесила в гостиной. Как там она говорила?
"Если человек тебе сделал зло, дай ему конфетку. Он тебе - зло, ты ему - конфетку. И так до тех пор, пока у этой твари не разовьется сахарный диабет".
Надо позавтракать наконец. Пусть это будут конфеты. Съев третью, звоню Сашке.
- Мне нужна помощь, - говорю я бодро и начинаю плакать.
- Варя! - кричит Сашка в трубку. - Ты где? Куда ехать?
- Ко мне, - прошу я, всхлипывая.
Через час, выслушав меня, пересказавшую ей события последних часов, Сашка нервно ходит по комнате туда-сюда.
- Так! Определись, наконец, что тебе от него нужно. Он пришел поговорить. Почему не выслушала?
- Он возил ее в Париж! - возмущаюсь я Сашкиной недогадливостью.
- Аргумент! - соглашается Сашка.
- Она была в нашей квартире! - продолжаю я.
- Тоже аргумент! - досадует Сашка. - Еще аргументы есть?
- Я его люблю, - шепчу я обреченно. - Я хочу быть с ним. Хочу жить с ним. Всю жизнь.
- Хорошо, - Сашка садится на диван рядом со мной и ласково уверяет меня. - Это очень хорошо. Твои тараканы генеральную уборку в мозгах провели, видимо? Давно пора.
Мои тараканы, пережив вчера стресс, испуганные вероятностью тотальной войны с тараканьим войском Максима и верно рассчитав свои скудные силы, взяли больничный от греха подальше. Им не до уборки в мозгах.
- Хочешь - будь. В чем проблема? - спрашивает озадаченная Сашка.
- В ней, во мне, в нем, в нас и еще, бог знает, в ком...
- Не думаю, - тянет Сашка. - У тебя дело только в тебе. У него в нем самом.
Наш разговор прерывается звонком от Галины Семеновны.
- Варвара Михайловна! - голос нашей домашней работницы срывается от волнения. - Я еще нужна вам?
- Да, конечно, а что случилось? - удивляюсь я.
- Максим Константинович уволил меня, то есть рассчитал, - сообщает Галина Семеновна, и у меня буквально отвисает челюсть.
- За что?
- Просто поблагодарил и дал расчет. Уверяю вас, я ни в чем не виновата. Я работаю у вас девять лет...
- Не волнуйтесь. Я беру вас к себе! - успокаиваю я разволновавшуюся женщину и приглашаю приехать.
- Ничего не понимаю! - восклицаю я. - С цепи сорвался? Галина Семеновна ему чем помешала? Кто хозяйство вести будет?
Уже задавая этот вопрос, я придумала на него ответ.
- Не вздумай! - отчитала меня прочитавшая мои мысли Сашка. - Даже в голову не бери! - Может, он боится, что она тебе что-нибудь разболтает?
- Ага! И поэтому сам рассказал, что ОНА была в нашей квартире? - сомневаюсь я.
- Тогда, чтобы подробностей не рассказала? - предполагает Сашка.
- Для этого глупо увольнять. Надо, наоборот, подкупать и возле себя держать, - размышляю я.
- Ладно, приедет, порасспрашиваешь, - советует Сашка. - Сейчас Лерка появится, будем кумекать.
Кумекали мы на троих, распечатав бутылочку великолепной вишневой наливки, которую, естественно, сам готовил Георгоша.
- Что у нас на повестке? - по-деловому спросила Лерка, смакуя темно-красную тягучую жидкость и причмокивая от удовольствия. - Слушай, Варя, а Георгоша ведь не женат? Может, за него замуж выйти?
