Сегодня я потеряла друга детства. Как только он остановится или я его оттолкну, для нас обоих начнется новая жизнь и навсегда закончится старая. Жизнь ПОСЛЕ. Еще одна потеря...
Каждая секунда этого неправильного поцелуя как удар камня по бронированному стеклу. Оно выдерживает удары, не разлетается на куски, предотвращает порезы. Но я понимаю, что это настоящая трагедия. Безвольной куклой я висну на его руках, и он, почувствовав это, вдруг останавливается и отстраняется, отпустив меня и мои истерзанные его нежностью губы.
Молчим. Вовка растерян, это легко считывается. Смотрит на меня ласково, но как-то по-новому. Прикладываю тыльную сторону левой ладони к ставшим слишком чувствительными губам.
- Я сделал тебе больно? - хрипло спрашивает он.
Горько усмехаюсь. Да. Он сделал мне больно. И губы здесь ни при чем. Сумка из моих рук со стуком падает на пол. Стук этот будто начинает отсчет нового времени.
И я принимаю решение: я не дам судьбе забрать еще и его. Это Вовка. И мои тараканы могут сдохнуть прямо сейчас, устраивать майдан или сидячую забастовку, но я им не уступлю.
- Забыли. Больше никогда. Слышишь? Никогда так не делай. Мир? - как будто мы только что ссорились, почти по слогам говорю я, глядя ему прямо в глаза.
На Вовкино лицо ложится тень сомнения и разочарования, но он бодро отвечает, сразу напоминая мне моего друга, потерянного много лет назад:
- Мир. Привет, Варюха! Я страшно соскучился.
- Я тоже, - слабо улыбаюсь я. Черт! Это трудно теперь. Каждое слово надо будет проверять на двусмысленность, как тексты некоторых авторов на плагиат. Но я справлюсь. Ради нашей дружбы или памяти о ней.
Тараканы, едва пришедшие в себя после обморока, слабо подергивают лапками и не спорят.
- Кофе? Чай? Кстати, есть шампанское. Я тут напиться недавно решила, так открывать не умею, - пожаловалась я, чувствуя, что постепенно все-таки прихожу в себя. - И тогда я коньяка напилась.
- Так уж и напилась? - искренне рассмеялся Вовка.
- Клянусь! - картинно обиделась я на такое недоверие, и мы прошли на кухню.
Когда Вовка открыл шампанское и разлил его по бокалам, я вспомнила, что холодильник пуст.
- Извини, - сказала я Вовке. - Закусывать нечем, увы!
Открыла холодильник, просто так, на автомате. И отшатнулась, испугавшись. Сырная и мясная тарелки. Овощи. Фрукты. Зелень. И на верхней полке игрушечная мышь, собирающаяся повеситься на перекладине. Грустный такой мышонок с глазами-бусинками, в голубых штанишках на помочах, держащийся передними лапками за веревку на шее.
Мой испуг напугал и Вовку. Он подскочил к холодильнику, заглянул внутрь и расхохотался.
- Это кто ж такой шутник? Макс или баскетбольная звезда?
- Сама хотела бы знать, - пробормотала я, от неожиданности не успев оценить шутку. - У Ермака не может быть ключей от моей квартиры. Максим свои оставил мне...
- У кого они есть? - серьезно спросил Вовка, просмеявшись.
- У консьержки, ты ее должен помнить, Ольга Викторовна. Ну, и на самый пожарный - у Сашки. Она ответственная. У нее ключи от всех наших квартир. То есть от всех квартир наших... ребят, - чуть не запуталась я.
- Тогда все понятно, - говорит Вовка. - Сашка чудит. За тебя беспокоится. Или Ермак получил их за взятку, а возможно, пытал старушку.
- Сашка не простит тебя за "старушку". А я ей обязательно расскажу, - показываю я ему язык.
- Я про Ольгу Викторовну, - подмигивает Вовка.
- Зачем ему это? - искренне недоумеваю я. - Если он рассчитывал со мной поужинать, то принес бы продукты с собой. Зачем пробираться в квартиру?
- Напугать и насмешить, - предполагает Вовка.
- Он не может знать, что мой холодильник пуст. Это сделал тот, кто в этом был уверен, - говорю я, представив себе Максима. Уж ему-то Ольга Викторовна отдаст все, что ни попросит. Она старожил фан-клуба моего мужа. И пытать не надо, и подкупать.
С подозрением смотрю на тарелки и нарезку. Перевожу взгляд на Вовку. Он понимает меня с полуслова.
- Думаешь, отравить хотят? - шепотом спрашивает он и затравленно оглядывается.
Прыскаю от смеха:
- Предлагаю проверить. Составишь компанию?
- А когда я отказывался от хорошего приключения?
- С заездом в инфекционку?
Закуски переезжают на стол. Поднимаю бокал и произношу тост, короткий, но полный глубокого смысла:
- За встречу!
Мы чокаемся и выпиваем шампанское, не сговариваясь, залпом, до дна.
- Почему ты тогда так внезапно уехал? - задаю я вопрос, на который искала ответ столько лет. - Через три недели день нашей свадьбы. И будет девять лет, как ты пропал. Было бы девять...
Вовка смотрит на меня. Сначала молчит, потом спрашивает:
- Это надо объяснять?
- Хотелось бы, - мягко говорю я, боясь его обидеть. - Я голову сломала.
Мне срочно нужно вернуть моего Вовку. Немедленно. Того самого, который был тогда. Почему я, как женщина, не почувствовала в себе каких-то исключительных изменений? Но что-то же со мной произошло за последние годы, если на меня так... по-мужски отреагировал сначала Кирилл Ермак, потом Вовка? Нет, не так сформулировала - даже Вовка.
Вовкины глаза ищут в выражении моего лица что-то, и видно, что не находят, наполняясь не то удивлением, не то недоумением.
- Давай, рассказывай, колись, - подначиваю я, расслабляясь от выпитого шампанского и от того, что начала чувствовать знакомое ощущение спокойствия и надежности рядом с ним.
Вовка растопыренной ладонью ерошит свои светлые кудри и ничего не говорит.
- Ты в нее влюбился и полетел к ней? - пристаю я, как в детстве, пиявкой. - Ты же знаешь, я не отстану. Ты, мерзавец, пропустил мою свадьбу, пропал на девять лет. Друг называется.
Вовка по-прежнему молчит, странно хмыкнув и тряхнув головой.
- И главное, когда успел? И мне ничего не сказал. Мы же накануне свадьбы виделись. Расскажи, мне же любопытно! Это любовь?
- Да. Это любовь, - глухо отвечает наконец Вовка.
- Вы расстались? А где познакомились? - на правах друга задаю я бестактные вопросы. Бабушка бы меня уже отхватала за это. И наказала бы. Отсутствием общения. Но мне действительно интересно, что за девушка заставила моего друга так круто изменить свою жизнь и расстаться с друзьями, с которыми он провел полтора десятка лет.
- Давай потом обо мне, - Вовка улыбается, слегка напрягаясь. Чувствую, разговор ему неприятен. - Давай о тебе.
- Давай, - легко соглашаюсь я и внезапно даже для самой себя добавляю. - Баба Лиза умерла год назад. Скоро годины. Через десять дней после дня свадьбы. Ты был ее любимчиком. Из всех наших. Она тебя часто вспоминала. Вместе со мной ждала...
Вовка молчит, глаза подозрительно блестят в мягком свете кухонной люстры в стиле ретро с тканевым абажуром фисташкового цвета. Разглядываю его, пытаясь подметить изменения, произошедшие с ним за эти годы. Волосы короче, чем раньше. Очень широкие плечи. Лицо крупнее, мужественнее что ли. Легкая двухдневная небритость, придающая его лицу что-то общее с его отцом, который, как я хорошо помнила, носил бороду.
- Какой ты... другой, - тихо говорю я. - Очень изменился.
- А ты... нет, - так же тихо отвечает он. - Как будто вчера расстались.
- Ты же на даче говорил, что я взрослая, - напоминаю я ему его же слова.
- Взрослая, - повторяет он. - Но все равно такая же, как я помнил.
Тринадцать лет назад
Воодушевленные успехом спектакля "Недоросль", мы с огромным удовольствием взялись на подготовку поэтического вечера, о котором объявила Наталья Сергеевна.
Школа. Поздний ноябрьский вечер. Генеральный прогон. Мы репетируем, подбирая музыку, проверяя реквизит. Мне любопытно наблюдать за Натальей Сергеевной и Максимом. На сцене Вовка. Он, после успеха в роли Митрофанушки, считается звездой нашего школьного театра. Даже автографы раздает малышам и восторженным девчонкам на переменах.
Сижу на первом ряду, готовая подсказать Вовке в случае необходимости. Моя роль самая ответственная - я суфлер. Вовка, кудри которого Сашка плойкой завивала целый час, сам собой любуется в роли Есенина:
