Затхлый теплый воздух расползся по классу, вбирая в себя ароматы крепкого юношеского пота и дешевых сладких духов. Я почувствовал, как в носу засвербело и чихнул. Передо мной сидели две одноклассницы в одинаковых розовых блузках, открывающими верх спины.

— И че, большой у него? — спросила Света.

— Сантиметров двенадцать, — ответила ей Таня, тихо засмеявшись.

— А понтов сколько было, — процедила Света, — руками махал, будто у него хер, как у слона.

— Да мне пох, — сказала Таня, — он мне телефон подарил, можно и потерпеть пару раз.

Они обе громко заржали, словно гиены.

— Так, десятый класс, собираем вещи и на выход, — заорала завуч, протискивая в кабинет заплывшую тушу.

Я протянул руку за портфелем, но на привычном месте его не было. Оглянувшись, я увидел, как стоящий позади Егоров мерзко лыбится. Окно сзади было открыто, намекая, куда отправился ранец.

— На улице найдешь, чепушила, — сказал он и проходя мимо, отвесил мне легкую оплеуху.

Я вжал в голову в плечи, ожидая следующего удара. Как же я вас всех ненавижу, конченый мусор. Но Егоров только презрительно пнул парту и пошел дальше. Спустя пару минут в классе никого не осталось. Я прислушался, не стоит ли кто за дверью и только потом поднялся.

Портфель упал посредине огромной лужи, растянувшейся на сером асфальте. Мамка убьет теперь за промокшие учебники. Из ворот выбежали орущие младшеклассники. Мальчишка в желтой шапке залихватски пробежал по луже и подфутболил мой портфель.

— А ну свалили! — заорал я, высунувшись из окна.

— Пошел в жопу, — ответили мне сразу несколько тонких голосов.

Не найдя, что ответить, я ретировался обратно и захлопнул окно.

В коридоре пусто, только в дальнем кабинете, через приоткрытую дверь можно услышать монотонный голос исторички, объясняющей ученикам, почему они говно, а раньше все было лучше.

Завернув за угол, я наткнулся на Егора, зажавшего Таньку в углу, между кадками с цветами. Ее юбка задралась, оголяя молочно-белые ягодицы, обтянутые черными кружевными чулками.

— Эй, стой, — оттолкнула она Егорова, заметив меня, — этот уродец палит.

Егор повернулся и по его выпученным глазам, я сразу понял, что получу нехилых люлей. Оторвавшись от Таньки, он направился ко мне. Все закончилась легким ударом под дых. Презрительно харкнув мне на брюки, он схватив улыбающуюся Таньку за руку и потащил в мужской туалет.

Я согнулся, пытаясь вдохнуть немного воздуха. Жутко хотелось заплакать. Я обтер плевок о стену, но он лишь размазался склизким пятном. Дыхание постепенно пришло в норму, и я поплелся за портфелем.

Солнце висело низко, но еще грело. Ненавижу позднюю осень. Вообще все ненавижу. Особенно Егора, и Светку, и Танькины сиськи. Я на мгновение представил, как мну ее груди. Большие, теплые, с крупными розовыми сосками. Член в брюках почти сразу окаменел, выдаваясь бугорком через брюки.

Черт, не хватало, чтобы кто-то увидел стояк, тогда точно затравят.

Я подумал о том, как получу от матери, когда вернусь домой. Накатившее омерзение мгновенно одолело влажные фантазии.

Портфель насквозь промок, даже буквы в учебниках поплыли. Я вытащил из внутреннего кармашка размокшие деньги на проезд. В лужу ударил камешек, поднимая желтые, мутные брызги. За углом мелькнула желтая шапка и послышались смешки.

До дома тащиться пять остановок, что означает гарантированный шанс нарваться на гопоту. Я в нерешительности стоял на опустевшем и смолкшем школьном дворе. Солнце бросало тусклые оранжевые лучи на стадион. Пахло резиной от покрытия беговой дорожки, будто в жаркий летний день.

Делать нечего, я надел портфель, чувствую, как мгновенно намокает пиджак и побрел домой. Хотелось есть, но дома лишь опротивевшей суп и булка старого хлеба, которую обязательно надо доесть.

Сегодня явно не мой день. В паре шагов от меня, будто из ниоткуда нарисовался тощий пацан, в растянутой тельняшке. Сява поманил меня пальцем и сплюнул на асфальт.

Сява был лысым, чернозубым, и вроде бы отсидел два года по малолетке. Он с дружками изнасиловал местную сумасшедшую девку. Остальные откупились, а Сяву закрыли.

— Эй, чамырло, дай сто рублей, — прогнусавил он, — трубы горят.

Его немного потрясывало, а лицо было неестественно бледным, походу у него реальная ломка. От гопника разило кислятиной никогда не мывшегося тела.

— У меня нету, — ответил я, — даже на проезд. Вот сам пешком иду.

— Я тя прошу, — сказал он, быстро подходя ко мне и хватая за рукав пиджака, — помру сейчас.

— Да честно, — пролепетал я, — мы вообще бедно живем, портфель выкинули, там на проезд было, размокло все. Я бы поделился, мне не жалко.

От страха я нес откровенную ерунду. Коленки мелко задрожали, а подмышки мгновенно вспотели.

— Гандон, бля, — простонал Сява, — помру же ща.

Краем глаза я увидел, что в его руке блеснуло лезвие. Ноги сразу же затряслись и я обмяк, почти повиснув на гопнике. Я заметил, что из его тонкой шеи торчала длинная волосина. Захотелось вырвать ее.

— Подожди, сейчас сбегаю, — заикаясь, пробормотал я, — у мамы попрошу.

Во дворе сработала автомобильная сигнализация и рука Сявы дернулась, вгоняя заточку мне в живот. Физиономия гопника побелело, глаза судорожно забегали, словно пытаясь удрать с лица.

Не больно совсем. Кровь стекала по белой рубашке и напитывала плотные шерстяные брюки. Всегда ненавидел их, потеешь, как сука. Я повалился на асфальт, краем глаза наблюдая за убегающим Сявой. Раздался тонкий, пронзительный вой, почти как у ошпаренной дворняги. Неужели это я так заорал?

Как же подыхать не хочется. Если не сдохну, точно пойду на бокс и набью рожу Егорову, и мамку пошлю, с ее вонючим супом. Сука, холодно как стало на улице. Солнце быстро село, почти как зимой. Точно отфигачу Егора. Вот только вздремну сейчас немного.

В комнате было темно и прохладно. В центре, выхваченный бледным снопом света, стоял маленький плетеный стульчик. На его спинке сидел мальчик с длинными, пепельного цвета волосами. Он болтал худыми ножками, обутыми в остроносые башмаки.

Его большие, зеленые глаза меланхолично смотрели на меня, показывая полнейшее безразличие. Худенькие, синего оттенка пальцы сухо щелкнули и я обрел тело. Оказывается, что дышать и вообще, физически существовать, занятие сложное и утомительное. Хочется обратно — в теплоту и сухость мрака.

— Не люблю долго говорить, — произнес мальчик, — утомляет сильно. Я дам тебе шанс. Но взамен и ты поможешь. Ты откроешь дорогу. Если подведешь, то смерть покажется тебе наслаждением.

Мальчик приподнялся и едва приоткрыв губы, легонько выдохнул. Его стылое дыхание вплелось в мое тело, и я проснулся.

Солнце почти опустилось за крыши гаражей. Я лихорадочно ощупал живот через рубашку, но никаких следов не нашел. В голове все поплыло, и я опустился на асфальт. Теплые, мокрые слезы текли по щекам. На брюках расплылось пятно. Страшно как, мамочка, я чуть не умер.

— Слышьте, пацаны, какой-то чухан голосит, — раздался голос с детской площадки.

Меня обступила местная детвора, мелкие совсем, короткие, худые, как щепки. Они с любопытством наблюдали, как я реву, размазывая сопли. Тощие, заостренные лица смотрели с злобным интересом. Первый харчок попал мне на волосы, второй уже стекал по носу. Детишки соревновались, кто более меткий и кто больше нахаркает.

Я не закрывался, самозабвенно рыдая. Асфальт теплый, небо тускло-сиреневое, слезы соленые.

— А ну прочь, шакалье, — рявкнул проходящий мимо мужик.

Лицо у него круглое, не звериное, зато глаза больные, будто пусто внутри и холодно.

Меня поднял за рукав и обтерли лицо платком. Детишки стали поодаль и наблюдали за нами. Мужчину они явно знали, иначе бы не отцепились.