4 Идут тринадцать работяг. Что впереди? Опять Гулаг? Вся Русь, где столько казнено, — на Лобном месте казино. Словно заплатки на портки кругом ларьки, ларьки, ларьки. Что позади? Цари, царьки, самая в мире лучшая проволока колючая, палачи, салтычихи, стукачи, стукачихи, политбюрошные, в похожести почти нарошные, вожди… Неужто это и впереди? Кругом сплошная макдоналди – зация. Не пропади, нация! Свобода, свобода, и даже с крестом, но разве с Христом? Идут тринадцать работяг. Между собой у них напряг. Не каждый каждому добряк, но каждый водочкой набряк, а инструменты бряк да бряк, стоит сплошной «так-перетак». Как дальше жить? Или никак? Где наша слава? В России — свара стольких Россий. Но среди блева свой лик Рублева подъемлет некто тринадцатый. Странный тринадцатый парит, скорбя, над трепом нации при трепанации самой себя. Где ее сила? Она, бесстыжиха, свой череп вскрыла, а он — пустышка. Там, где, казалось, был умный лоб, вдруг оказалось — нет мыслей. Стеб. Но он — тринадцатый, не дармоед, на стеб не тратится — а думает. Он вроде Мышкина дитя-изгой, непредумышленно совсем другой. Кто он – тринадцатый? Поп-диссидент. Сидел лет восемь — не досидел, потом кадилом в церквах не тряс, а вот подался в рабочий класс. Не зарабатывал Христом на хлеб или политикой, как братец Глеб, и полукличка полувсерьез к нему приклеилась: «Наш Христос». И замечали — его ключ гаечный порою испускает луч, чуть-чуть пугающий… Вот вам Россия! В ней все – внатяг! Идут тринадцать работяг. Чего-то где-то там прорвало. Чинить — бессмертное ремесло. В катастрофические моменты что нужно? Руки да инструменты. Чинить придется и в апокалипсис, но мы спасемся, если покаемся. Недопокаявшийся народ напрасно чинит водопровод. Дозакалялась до дырок сталь. Что снова лопнуло? Теплоцентраль. Революционный не нужен шаг, а нужно несколько работяг. В руках — отвертки и пассатижи, а морды просят: «Ну, посади же!» Идут вразвалку, лениво треплются, идут по родине, разбитой вдребезги, как по осколкам большой витрины, где были будущего смотрины. Что ж вы, республики, разбежались? На русских, что ли, разобижались? А нам обидеться на кого? Да вроде не на кого. Никого… Но если нету СССР, кто был товарищ, не станет сэр. Эволюционный держите шаг! Неугомонный в самих нас – враг. 5 Важней всех в мире черных «лимо», когда политики всей мимо коляска движется с дитем… Потом, политика, потом. О, как прекрасно после родов со странно легким животом быть на виду у всех народов… Потом, политика, потом. Куда, девчоночка с «Трехгорки», с коляской, радуясь дитю? Не оступись на дынной корке из тех республик, что «тю-тю». И вы, колесики коляски, поосторожней на земле, порой способной накаляться так, что детей печет в золе. Коляска, бережней, помягче, пружинами тихонько пой. Помедленней, в тебе не мальчик, не будь поспешной и слепой. В тебе девчоночка другая лежит – не разберешь лица, еще и не предполагая, что не увидеть ей отца. Кто был отец – не все равно ли. Ее он бросил – хоть бы хны. Тем, кто сирот плодит без боли, что до сиротства всей страны! Но есть другое слово – «отче». С неопустевших тех гвоздей отца невидимого очи глядят на брошенных детей. Но настоящее так ветхо, а небо – ненадежный щит. Комочек будущего века в пеленках прошлого пищит. О, было вовсе не шутейно, когда, дымясь, разверзлась твердь и та коляска Эйзенштейна красиво поскакала в смерть. А кто в ней судорожно плакал, сжав соску в сморщенной горсти? Быть может, тот, кто от Гулага Россию мог потом спасти? Поосторожнее, коляска, катись по городу Москве, где эхо танкового лязга в летящей по ветру листве. Куда идут сегодня танки? Неужто вновь на Белый дом, на демократии останки или на тех, засевших в нем? Коляска ближе танков к Богу. В коляске век, что все мы ждем. Дай ей, политика, дорогу! Потом, политика, потом. |
