Генштабовский соловей – меткое прозвище Александра Проханова, лившего бензин на мое довольно симпатичное чучело. Прохановскую бы энергию да в мирных целях! Прощание с красным флагом Прощай, наш красный флаг, — с Кремля ты сполз не так, как поднимался ты — пробито, гордо, ловко, под наше «так-растак» на тлеющий рейхстаг, хотя шла и тогда вокруг древка мухлевка. Прощай, наш красный флаг. Ты был нам брат и враг. Ты был дружком в окопе, надеждой всей Европы, но красной ширмой ты загородил ГУЛАГ и стольких бедолаг в тюремной драной робе. Прощай, наш красный флаг. Ты отдохни, приляг. А мы помянем всех, кто из могил не встанут. Обманутых ты вел на бойню, на помол. Но и тебя помянут — ты был и сам обманут. Прощай, наш красный флаг. Ты не принес нам благ. Ты – с кровью, и тебя мы с кровью отдираем. Вот почему сейчас не выдрать слез из глаз, так больно по зрачкам хлестнул ты алым краем. Прощай, наш красный флаг. К свободе первый шаг мы сделали в сердцах по собственному флагу и по самим себе, озлобленным в борьбе. Не растоптать бы вновь «очкарика» Живагу. Прощай, наш красный флаг. Смотри, наш триколор, чтоб шулера знамен тобой не мухленули! Неужто и тебе такой же приговор — чужие и свои, шелк выжравшие пули? Прощай, наш красный флаг… С наивных детских лет играли в красных мы и белых больно били. Мы родились в стране, которой больше нет, но в Атлантиде той мы были, мы любили. Лежит наш красный флаг в Измайлове врастяг. За доллары его «толкают» наудачу. Я Зимнего не брал. Не штурмовал рейхстаг. Я – не из «коммуняк». Но глажу флаг и плачу. Иркутск, 22 июля 1992 Наша свобода
Свобода наша — недоносок. Среди озлобленной резни ей опереться бы на посох крестьянской мудрости Руси. Свобода наша – враг свободы и неспособна на любовь. За все униженные годы нам униженьем платит вновь. Свобода-пьяница, калика, то врет, а то не вяжет лыка, а может, сбитой с панталыку, ей просто нечего сказать? И вместо девственного лика она показывает зад. Хочу свободы — не разброда и для себя, и для народа, чтоб не была свободе ода опять с трагическим концом. Да и свобода ли — свобода с нечеловеческим лицом? 1992 1993 Звонок на калитке Сам по себе зазвонил мой звонок. То ли соскучился, то ли промок, то ли в грозу испугался под гром без человеческих пальцев на нем. Я заворочался, встал наконец. Может быть, ждет за калиткой отец, вдруг в одночасье собравшийся к нам в шляпе с глазами грозы по краям. Прыгнул я в молнии прямо с крыльца, только я обнял грозу – не отца. Но и гроза, грохоча под хмельком, пахла его папиросным дымком. Снова прилег, но звонок зазвонил. Мне он сонливости не извинил и, дребезжа, дребезжа, дребезжа, всаживал в каждое ухо ежа. Может, явились из разных семей все мои пятеро сыновей. Их нерожденную крошку сестру ливень баюкал в руках на ветру. Дети, отец ваш – дитя по уму. Вы принесли бы игрушек ему. И не пытайте, как дальше вам жить. Стыдно, но нечего вам предложить. Боже, какие сегодня звонки! Звуки их ввинчиваются в позвонки. Может, стоят, безнадежно звоня, женщины все, что любили меня. Может, умершие кореша давят на кнопку, на помощь спеша, чтобы не вздумал я даже в тоске взглядом выискивать крюк в потолке. Может, предавшие невзначай ночью напрашиваются на чай, а из карманов бутылки блестят — лжепримирительный русский наш яд. Может, стоишь за калиткою ты, вся – из волнения и красоты, будто бы молнией, как на холсте, ты нарисована на темноте. Сам по себе зазвонил мой звонок. Значит, от смерти еще я далек, если с дворнягой наперегонки все же кидаюсь на эти звонки. 1993 |
