«Отказные бабушки» В больницах после долгой барщины дни доживают без родни России «отказные бабушки», больным-больны, одним-одни. Им прятать в жизни, право, нечего, обжив казенную избу, да вот припрятывают свечечки для пальцев собственных в гробу. Да только тумбочки их личные в себе таят, не запершись, рушник и мыло земляничное, рубаху, чистую, как жизнь. И смоет все морщины, оспины всевозвышающим концом, когда предстанут перед Господом их души с девичьим лицом. А внуки где-то депутатствуют, и дипломатствуют, и пьют, сбежав от бабок святотатственно в такой палаческий уют. Но вдруг, как Божье наказание, с подъятым старческим перстом, прорвется в Кремль или в Танзанию их бабушек предсмертный стон? Так чья в том, внученьки, вина, что, певшая нам «баю-баюшки», Россия – отказная бабушка больным-больна, одним-одна? 1991 История эта рассказана моей женой Машей, работавшей в то время в Кунцевской больнице.
Подневольная вольная русская пресса Подневольная вольная русская пресса крепостная актриса была — не принцесса, но умела играть и в навязанной пьесе так, что даже не снилось и западной прессе. Подневольная вольная русская пресса, словно Пушкин, была на прицеле Дантеса, но Дантеса, размноженного на сотни, не из Франции, а из родной подворотни. Принимать по-палачески роды дерзнула повивальная бабка свободы — цензура, доказав нам тюремной черняшкой — не сдобой, что свобода воспитывается несвободой. Главный цензор, как будто блокадная крыса, в «Новом мире» в печенку Твардовскому вгрызся. Черносотенцы взъелись, как лютые урки, «Бабий Яр» не простившие «Литературке». Но недаром шел бой и идет без пощады. Если отняли «Взгляд», то не отняли взгляды. И «ОМОН» и «МН», как на речке Каяле, несближаемо друг против друга стояли. Еще станут легендами, к чьей-то досаде, «Огонек» под огнем или «Знамя» в осаде, Щекочихина загнанное геройство и тбилисское рыцарство Юрия Роста. Как ничтожна ты рядом, трепло, путанесса, распустежная антисемиточка – пресса. Как ты лезешь нахраписто и низколобо! Черной сотни — уже несвобода. Но как были великими наши поэты, так великими были и наши газеты! 1991 Ирина Ришина была блистательной журналисткой-интервьюером «Литературной газеты». Сейчас она стала столь же прекрасным директором дома-музея Б. Окуджавы в – Переделкино. Таганка У актеров на Таганке есть особенность осанки и особенность судьбы доказать Руси, Европе, что театр наш – не холопий, что актеры – не рабы. Первые некрепостные из актеров сов. России вы, Любимова птенцы. Был театр такого рода, как внутри тюрьмы – свобода. Вы – таганская порода, бунтари и сорванцы. На дощатой плахе-сцене рвал Высоцкий грудью цепи, и лучился, заводной, легкий, звонкий, без натуги, золотой наш Золотухин, золотистый, золотой. Всей системе в морду въехав, Зина Славина и Смехов нам внушали веру в нас. Джабраильчик, Шаповалов, с остротой кристалла Алла — вот кто нас в застое спас. Нагадала так цыганка: весь твой шумный век, Таганка, жить на лезвии ножа и хранить во всех осадах вечный дух шестидесятых — дух надежд и мятежа. Еще вспомнят наши внуки о любимовской науке, что свобода – Божий дар, о веселой хулиганке — непродавшейся Таганке, театральной Жанне Д’Арк! Мы, грызя узду, поводья, продержались в несвободе. А теперь – полурассвет, а теперь – вопрос особый: что нам делать со свободой? Но давно уж с нами нет тех, кто мог бы дать ответ. 1991 Черная смородина Черной смородины черные очи, будто сгущенные капельки ночи, смотрят и спрашивают безотчетно или о ком-то, или о чем-то. Выклюет дрозд – попрыгунчик проворный черные очи смородины черной, но сохраняют завертины омута память о ком-то или о чем-то. Не заходите в память любимых. Бойтесь вы омутов этих глубинных. Даже не ты – твоя старая кофта помнит о чем-то или о ком-то. И после смерти хотел бы я честно жить в тебе вечно не кем-то, а чем-то, напоминая, как грань горизонта, только о чем-то, только о чем-то… 1991 |
