Литмир - Электронная Библиотека
Содержание  
A
A

Гимн России

(на музыку Глинки)

Будь, Россия, навсегда Россией
и не плачь, припав к другим на грудь.
Будь свободной, гордой и красивой.
Если нас не будет, будь!
Родились мы в стране самой снежной,
но зато в самой нежной стране,
не безгрешной, правда, но безбрежной,
с русской песней наравне.
Разве совесть в лагерной могиле?
Будут жить и мужество, и честь.
Для того, чтоб счастливы мы были,
все у нас в России есть.
Россияне, все вместе мы сила.
Врозь нас просто с планеты стряхнуть.
Да хранит Господь тебя, Россия.
Если нас не будет, будь!
1993

«Подлипалы» Ельцина, у которого это стихотворение лежало на столе, нашептывали ему: «Что это за вопрос – «разве совесть в лагерной могиле?» Наша совесть в Кремле, и это вы – Борис Николаевич!» Несмотря на все мои просьбы, песню не записали с музыкой, чтобы хотя бы послушать и понять – как звучат слова. Еще бы! Ведь председателем жюри конкурса был С. Михалков. Единственный раз песня была исполнена – детским хором в Иркутске на моем концерте. Успех был ошеломляющий. Но на это наплевали.

Шестидесятники

Р. Рождественскому

Кто были мы,
                       шестидесятники?
На гребне вала пенного
в двадцатом веке,
                             как десантники
из двадцать первого.
И мы без лестниц
                              и без робости
на штурм отчаянно полезли,
вернув отобранный при обыске
хрустальный башмачок поэзии.
Давая звонкие пощечины,
чтобы не дрых он,
                              современнику,
мы прорубили зарешеченное
окно в Европу и Америку.
Мы для кого-то были модными,
кого-то славой мы обидели,
но вас мы сделали свободными,
завистливые оскорбители.
Пугали наши вкусы,
                                  склонности
и что мы слишком забываемся,
а мы не умерли от скромности
и умирать не собираемся.
Пускай шипят, что мы бездарные,
продажные и лицемерные,
но все равно мы легендарные,
оплеванные,
                     но бессмертные!
24 июня 1993

P. S. Когда Роберт Рождественский, с которым у меня были сложные отношения, заболел, мы сдружились снова, и я посвятил Роберту эти стихи, успев прочитать их ему.

Попытка переписывания

То, что кровью написано,
                            не стоит потом переписывать набело.
Никому еще это не помогло.
Я – последний поэт коммунизма,
                                                        которого не было
и, наверное,
                    быть не могло.
1993

P.S. А все-таки иногда переписывать надо, не «становясь на горло собственной песне», а высвобождая собственный голос. Так я, например, счастлив, что успел поправить «Братскую ГЭС», «Казанский университет» и некоторые другие стихи.

1994

Храп

Мой сосед по купе
                               концертирует храпом —
лучше был бы он шулером,
                                             шлепая картами с крапом,
но губищами шлепает он,
                                         завывает ноздрями все пуще,
первобытно дремучими,
                                        как Беловежская Пуща.
Я не вижу лица,
                           но лицо перешло на затылок,
а затылок бугрист,
                               словно кладбище тысяч бутылок.
Боже мой,
                 сколько дряни мы в жизни с тобой
                                                                     наглотались,
из системы в систему покорный скиталец,
                                                                  неандерталец.
Ты проглатывал все,
что пихала история в глотку
Демократию ты
                          проглотил, как селедку
                                                                 под водку.
В коммунизме храпел,
а сегодня храпишь в недоносочном,
в нашем жалком,
                        потемкинском капитализме киосочном.
И тобой из тебя разве выдавлен раб?
Если что-то и выдавлено, —
                                              только храп.
С натуры в купе. Москва – Брянск, 1994

Случай в барнАУльской гостинице

Водочка была посольская,
а девчоночка усольская,
и почти крутая —
                             крутенькая,
а сама —
              потоньше прутика.
Ей когда-то пособили
покатиться по Сибири
вдоль по рельсовой тропе,
словно перекати-п…
И несла сквозь мат,
                                 насмешки,
плача лишь исподтишка,
словно мамины пельмешки,
два младенческих ушка.
Стала пить, дуреха.
К маме бы ей,
а она дымила «мальбориной».
Ее в «люксе»
                      в Барнауле
три амбала долбанули,
как бутылку на троих,
а один попался псих.
Он,
      бугай,
                противно зырящий,
заграбастал грудь:
                              «Мое!»
и хотел приватизировать
всю —
          до родинки —
                                 ее.
Среди номера изгаженного
встал угрюмо:
                       «Не отдам!»
И рванул в упор
                           из газового
пистолета
                по мордам.
Разрыдались капитально
морды, —
               может, в первый раз.
Сделал их сентиментальными
лишь слезоточивый газ.
Разрыдалась и дежурная
под китайцем-торгашом.
Позабыв белье ажурное,
выскочила нагишом
и на целый Барнаул
                                 завопила:
                                                 «Караул!»
Плакал кто-то вроде немца —
иностранный гражданин.
Два чеченца —
                        в полотенца
и в подушку —
                        армянин.
И у дурня-мафиозы,
что пальнул так сгоряча,
лились фирменные слезы
Алексей Максимыча.
Где наука слезоведчества?
Жаль, что нет ее у нас.
Редкий случай в человечестве —
слезы общие из глаз.
Лишь девчоночке усольской —
сиротинке комсомольской
тратить слезы было лень —
берегла на черный день.
1994
9
{"b":"681901","o":1}