Между стыдом и страхом Ну что, орел двуглавый, куда мы залетели, с бесславной новой славой, в чеченские метели? Там со стыда, с испугу не смогут на вершинах взглянуть в глаза друг другу две головы орлиных. Кто тебе перья выдрал над пеплом и над прахом? Нет, не орлиный выбор — между стыдом и страхом. Декабрь 1994 P. S. Написано сразу после начала Чеченской войны. Я отказался принять из рук президента Ельцина орден Дружбы народов, понимая, что эта война превратится в затяжное бессмысленное кровопролитие.
1995 Слеза России Меня ты выплакала, Россия, как подзастрявшую в глазах слезу, и вот размазанно, некрасиво по глыбе глобуса я ползу. Меня засасывают, как сахары, слезам не верящие города. Я испаряюсь, я иссыхаю. С планеты спрыгнул бы, да куда? И может, где-то на чьем-то празднестве, где банки потные шипят пивком, меня растопчут, не видя разницы между слезинкою и плевком. А ты, Россия, такая нежная, но и небрежная, как никто, такая новая, такая прежняя, за что сморгнула меня, за что? Ты трусишь выглядеть сентиментальною, но в твои бизнесные глаза без спросу впрыгну я с надеждой тайною, как снова нужная тебе слеза. Платок батистовый или ветошь меня, конечно, сотрут, но сквозь слезу вернувшуюся ты увидишь все, что увидеть не удалось… 1995 Завалинка Вечен Бог, и бесы вечные, вдовы вечные в стране. Мое детство бесконечное продолжается во мне. На сибирской на околице бабы жмутся к нам с тоски. Больно иглы сосен колются, попадая на соски. Не рассказывай, завалинка, как заставила война с пацаном – чуть выше валенка — почеломкаться спьяна. Чья-то песня, чуть с горчинкою, эхом звезды шевелит, и они, по небу чиркая, падают за шиворот. Инвалид такой молоденький. Он баян вжимает в грудь, а на нем журчит мелодией белых кнопок Млечный Путь: «Ни в какой реке воробушку не поплыть. После смерти мне зазнобушку не любить». Но бессмертия не выпросят слезы, скатываясь в пыль, и ни листика не выбросит рассохшийся костыль. Инвалид решил исправиться и не вешать больше нос, чтобы бабонькам понравиться, он такое преподнес: «Эх, ишо, ишо, ишо, чтобы стало хорошо, а не станет хорошо — все равно ишо, ишо…» Одинок порой, как маленький, среди грубых городов, я – приемыш той завалинки и ее сибирских вдов. На сибирской на околице пусто вечером в домах, и целуются и молятся на завалинке впотьмах. С электрической гитарою афганец-инвалид, ну а песня та же, старая эхом звезды шевелит: «Ни в какой реке воробушку не поплыть. После смерти мне зазнобушку не любить». Я сюда присесть осмелился не к чужому шалашу. Хоть немножко послесмертия — не бессмертия прошу. Смерть всегда хоть чуть, да ранняя. Не боюсь, что смерть близка, а боюсь я умирания Родины и языка. Ты скрипи, скрипи, завалинка, погрустебить нас пускай, малые грехи замаливай, но больших не отпускай. Ты, завалинка длиннющая, тянешься сквозь времена, и за Беловежской Пущею вновь от слез ты солона. Там рядочком вдовы вечные убиенных вновь солдат, словно горлицы увечные, как на жердочке сидят. Боль всех женщин – деревенская, и война для вдов одна — что афганская, чеченская, что таджикская война. На завалинке продавленной в блестках ранней седины вдовы новой – необъявленной русских с русскими войны. Ты скрипи, скрипи, завалинка, помолись за наш народ, и за Диму, и за Владика, и за многих наперед. Новый царь при новой челяди, но все те же вдовьи сны. Неужели мы, как нелюди, жить не можем без войны? Власть – опасная заманинка, а внутри ее – война. Мне дороже та завалинка, чем кремлевская стена. 1995 |
