«Не жди свободы лучше человека…» Не жди свободы лучше человека. Свобода знает и в убийствах толк, и если глухо лязгнет челюсть века на глотке у тебя, ты сам не волк? Не жди свободы лучше человека и человека лучшего не жди, а стань им сам! Не лезь ни в челядь «верха», ни в челядь верхней челяди – вожди. Свобода по заслугам нас надула. Как слепок человека, на века свобода-сука и свобода-дура убийцы, вора или дурака. 1995 «Церковь должна быть намоленной…»
Церковь должна быть намоленной, только такой, где болит воздух от скорби немолвленой, от молчаливых молитв. Дому идет быть надышанным уймой детей и гостей. Слову быть надо услышанным даже с голгофских гвоздей. Ну а любви полагается не постареть, не устать, ну а когда поломается, ненавистью не стать… 2 июня 1995 Последний прыжок Израиль Борисович Гутчин и в юности не был могучим, но грудь ободрал о стволы и хвойных накушался игол, когда с парашютом он прыгал во вражеские тылы. Потом оказался он в нетях, ненужный властям кибернетик, не очень-то, в общем, в цене. Вот бывших солдат безоружность — убийственная ненужность в спасенной их кровью стране. Потом на машинке начпокал десяток брошюр научпопных, но было стране все равно. Помог записать мемуары стареющей царственно Лары и жаждал хоть крохотной кары, да все диссидентские нары заполнены были давно. И может быть, от перекрута простреленных некогда стоп он прыгнул, но без парашюта в Америку, на небоскреб. Да где небоскреб-небоскребик в одиннадцать лишь этажей, но здесь, в квартиреночках скромных жив дух фронтовых блиндажей. Для бывших солдат и матросов последний окоп – в США. Про камень заветный Утесов поет с хрипотцой, не спеша. И есть на одной этажерке внутри незабывшихся строк билет на концерт Евтушенки, как «оттепели» лепесток. Еще мы не всё отстрадали, но в этих совсем не дворцах звенят за победу медали на стольких разбитых сердцах. Бойцов эмигрантских дивизий всем Гарвардам не подсчитать. Крик женский: «Ну где же ты, Изя? Неужто на крыше опять?» На крыше, закутанный в тучи, стоит, никого не виня, Израиль Борисович Гутчин, спаситель страны и меня. Как будто предчувствье терзает — что небо ракеты прошьют и что из лесов партизанских за ним прилетит парашют… 1995 Перепутанные бирки В Баку старушка – нянечка родилки — погромщикам сказала не в обман: «Назад! Я перепутала все бирки… Теперь вам не узнать – кто из армян…» И кто – с велосипедными цепями, кто – с финкой, кто – с обломком кирпича, погромщики угрюмо отступали, «Предательница!» – сдавленно рыча. А за спиной старушки без печали, к их счастью, видя мир наоборот, народы одинаково пищали, совсем не зная – кто какой народ. Любой из нас – мозаика кровинок. Любой еврей – араб, араб – еврей. И если кто-то в чьей-то крови вымок, то вымок сдуру, сослепу – в своей. Мы из родилки общей, не пробирки. Бог перед сумасшедшим топором Нам до рожденья перепутал бирки, И каждый наш погром – самопогром. Наш общий Бог, спаси от свар кровавых детей Аллаха, Будды и Христа, той няней перепутанных в кроватках, безбирочных, как жизнь и красота… 26 июня 1995 Непрочтенные «Бесы» Заменила лишь бездарь на бездарь да «товарищи» на «господа» та Россия, которая «Бесов» не прочтет никогда. Наши глиняные исполины сладко чувствуют гений царя, и убийц своих лепит из глины наша интеллигенция. Та Россия, которая «Бесов» не прочтет никогда, не найдет дуэлянтов-дантесов, а в затылок «пришьет» без стыда. Зомбизированно, по заказу нам бабахать разрешено по парламенту, по Кавказу, по самим себе заодно. Страх пронизывает морозный, будто с «вальтером» в рукаве, весь разбомбленный, город Грозный бродит призраком по Москве. Разэкраненным быть – это тяжко. Кровь – оплата экранных минут. Ларрикинговские подтяжки только мертвому телу не жмут. Над могилой застыв, как над бездной, с похмелюги в ногах нетверда, та Россия, которая «Бесов» не прочтет никогда. Все убийства теперь заказные, и вокруг мокродельцы, ворье. Ты сама себе, что ли, Россия, заказала убийство свое?! 2 марта 1995 |
