Сам себе чужой и на чужбине,
всосанный в совсем чужую ночь,
будто бы на Родине убили,
ну а тело выкинули прочь.
И мое живое еле тело,
не надеясь даже на авось,
то куда-то небом полетело,
то землей опять поволоклось.
Неужели я не тот, что прежде,
полуэмигрировавший от
чувства отвращения к надежде,
выкинувшей столь бесплодный плод?
Стал глаза я прятать, как побитый,
чтоб их не склевало воронье.
Армия, разбитая победой, —
это поколение мое.
Пятая волна – начало моря,
но куда ты гонишь нас, куда,
полуэмиграция от горя,
разочарованья и стыда?
Я от счастья этакого тронусь.
Счастья вариации лишь две —
либо здесь, в Америке, «Макдональдс»,
либо возле Пушкина в Москве.
Родины на Родине все меньше.
Видеть ее хочут в кабаке
чем-то вроде православной гейши,
но зажатой в царском кулаке.
Цирковые русские медведи
воют – их тоскою извело.
Родина из Родины уедет,
если все уедут из нее.
Без нее такая пустотелость
и дурные мысли по пятам.
Ишь чего мне в жизни захотелось —
понятым быть сразу здесь и там.
Но в России каждый огуречик
с неотлипшей нежною землей —
это как родимый человечек,
и любым пупырышком – он свой.
Но в России Ясная Поляна —
потому в любом чужом краю
я ее вовек не брошу, я на
столькие соблазны наплюю.
Родину мы все-таки не сдали,
столькие надежды погребя.
Незаметно Родиной мы стали.
Как же нам уехать из себя?
Октябрь 1993
Когда стихотворенье заперто.
в себе зазнавшемся само,
то от живого шума, запаха
оно позорно спасено.
А я люблю стихотворения,
когда они, с ума сходя,
похожи на столпотворения,
на пляску снега и дождя.
А я люблю стихотворения,
где в золотящемся тазу
багряно булькают варения,
всосав случайно стрекозу.
Когда стихи идут, как женщины,
весь шар земной дрожмя дрожит,
и то, что жизнь она божественна,
сомнению не подлежит.
Но лучше начерно и набело
писать себя, писать судьбу.
Люблю Бориса Чичибабина
за рукопись Руси на лбу.
Мне Чичибабин – это Родина,
последний нонешний святой,
и смотрят глыбко и колодезно
его глаза с живой водой.
Люблю я пьющих полной чашею
отравленное бытие,
когда поэт – он величайшее
стихотворение свое.
Октябрь 1993
Панк приехал в Москву с Пикадилли
в шортах, смахивающих на трусы,
счастлив, что на него походили
панки здешние «made на Руси».
Новобранчески розовея
своей бритой башкой по Москве,
он восторженно у Мавзолея
тряс дикарским колечком в ноздре.
Гужевался он в Сивцевом Вражке
и помарихуанил слегка
в мятой красноармейской фуражке,
завернувшийся в знамя полка.
Накупил деревянных матрешек,
Горбачевых и ельциных он,
но ума не купил ни на грошик
и не понял, кто чем начинен.
Что усек он из наших болячек,
на тусовку сюда прилетя,
их пристойных парламентских драчек
избалованное дитя?
Гладкой голенькой головою
не допер – где добро, а где зло,
когда что-то, кажись, броневое
почему-то вокруг поползло.
От приказа не охнул, не ахнул
перед здешним парламентом танк,
ну а взял и по-свойски бабахнул —
чуть не грохнулся в обморок панк.
По Советам шмальнув по-советски,
словно возле банановых пальм,
парень в танке прищелкнул по-детски
языком пересохшим: «Попал!»
И «Калашниковы» перегрелись,
как на жарких перинах у вдов,
показав человечеству прелесть
переходных периодов.
И взволнованный Запад – сторонник
наших сказочных перемен,
позабыв про Сильвестра Сталлоне,
сердобольно припал к CNN.
Этот панк из капстранных балбесов
со звездой на солдатском ремне
не читал, к сожалению, «Бесов» —
книги-гида по нашей стране.
«Бесы разны» кружатся ордою
и, пророча ГУЛАГ и погром,
женят свастику с красной звездою,
серп и молот с двуглавым орлом.
Сводят счеты былые партийцы,
вовлекая мальчишек зазря.
Прут вчерашние цареубийцы
вместе с требующими царя.
И под выстрелами не труся,
машут флагами в мини-войне
разнесчастные наши бабуси
и на той, и другой стороне.
Панк шмурыгал, но робко, несильно,
и глядел оглушенно вослед,
когда мимо проплыли носилки
с мертвой девушкой его лет.
И на выцветших джинсах девчушки,
окровавленных не к добру,
так прощально глядели веснушки
сквозь осколочную дыру.
Не была она на баррикаде.
Просто выглянула в окно,
и убили случайно, не глядя…
Рикошету всегда все равно.
И в сережках девчоночьих парень
все смотрел той девчушке вослед,
той же пулей случайно ударен.
Вся история – рикошет.
Та, убившая девушку пуля,
сердце вдруг зацепила за край
так, что матушка в Ливерпуле
уронила свой яблочный пай.
И как лондонская сиротинка,
притулилась в кровавой игре
то ль слезинка, а то ли соплинка
на колечике в левой ноздре…
Октябрь 1993
