Над могилой Первого Мая Над могилой чикагского — самого первого — Первого Мая, тихо шляпу потрепанную снимая, веком согнутый седенький американец одинокую веточку вербы втыкает, сморкаясь. Эта веточка не превратится в древко пролетарского флага, ибо предано Первое Мая в Москве и Чикаго. Нет мятежных поэтов — лишь клерки из колледжей над стихами. Нет пролетариата — лишь люмпены за станками. Растоптали в Америке Первое Мая коней полицейских копыта, а в Москве оно было в объятиях Сталина нежно убито, и уж лучше забыть этот праздник совсем, как забыли в Чикаго, чем «Да здравствует Первое Мая!» писать на воротах Гулага. Это Первое Мая само, все в крови – и своей, и чужой – перемазано, было главным заложником в Первомайске. И прикрывшись, как шкурой овечьей, знаменами Первомая, хочет прошлое стать настоящим, портреты убийц поднимая… А ведь праздник ни в чем не виновен… Я в детстве, как будто бы пряник, по кусочку отламывал этот любимый мой праздник. Но теперь я стою с этим согнутым веком чикагцем над могилою Первого Мая, пытаясь в надгробья вчитаться. Был он идеалистом, анархо-синдикалистом, а теперь он — реликвия с ликом скалистым. Держит шляпу вниз дном. Чтоб измерить ее глубину – нету лота. Но чего-то он ждет и надеется все же на что-то. И с дерев лепестки в его шляпу летят виновато, светясь розовато, — подаяние призраку красного пролетариата… 1 мая 1996 года Тринадцать
Поэма Любит, любит кровушку Русская земля. Анна Ахматова Пусть всегда будет водка, колбаса и селедка, молоко и кефир… Вот тогда будет мир! Из советского фольклора 1 «Во поле девчоночка идет, в подоле ребеночка несет». Песенка старинная, словно трель сверчка, словно стеариновая свечечка. Ай, люли, люли, люли… Кто себя не соблюли, кто себя в стогах, в кустах позволяли тискать, подготовьте-ка врастяг подолы для писка! Есть у каждой песенки тайные причиночки, как в цветах есть пестики и тычиночки. Видно, было чисто поле и девчоночка с дитем, ну а что случилось после, где услышим, где прочтем? И совсем неудалая эта песня в кабаках родилась при Николае или при большевиках? Но детишек почему-то сквозь любые времена в подолах таскают смута, голодуха и война. Шла девчоночка, рыдая, ковыляя в ковыле, а девчоночка другая — крохотулечка нагая — чуть дышала в подоле. Но потом как одурела, заревела, корчась ртом, что за разница — до рево — люции или потом. В чем же смысл всех революций и кровавых их следов, если кровь и слезы льются до, во время, после, до… Неужели кровушка залила тебя, рева-ревушка, в люльке подола? Может быть, на мертвом лике тихо высохли ручьи и навек застыли в крике губы чистые, ничьи? Доросла ли до любови, или гибель подсекла угодившие под брови два большущих василька? Может, зная, что не вырасти, что от голода умрет, разрешила себе вырыдаться наперед? Или съели родичи с голоду по-волчьи всю ее, до родинки, где-нибудь в Поволжье? Может, неопознанную, словно в черный зев, запихнули под землю, пожалев, не съев? Может быть, невыносимая жизнь тянулась у нее, и в девчонках изнасиловали, с хряском бросив на жнивье? Может быть, оплакивала взрослую себя и погибла в лагере, мерзлоту долбя? Крохотулечка ревела, и на выреве таком личико побагровело, словно красный флаг комком. Что все революции! После всей резни снова ревы лютые на полях Руси. Вновь идут девчоночки, словно в кандалах. Вновь у них ребеночки в подолах. |
