2 Над Белым домом трехцветный флаг. Идут тринадцать работяг. Один мордатый, один худой. Один поддатый, хотя седой. Мордатый — злющий, нудит, сопя, на всех плюющий и на себя. Бывший цековский санузлист, он сам таковский, но монархист, и жириновский активист, но папа — псковский, а не юрист. Ну а худущий — демократ, он завидущий к тем, кто мордат. Ну а поддатый, как рубль помятый, по слухам, бывший аристократ, по кличке просто Денатурат. Афганец мрачный, жилец барачный. Летал с Руцким. Но тот стал вице, а как пробиться к верхам таким? Молчун-афганец — угрюм, суров. За ним поганец — враль, сквернослов, любитель выпить на шермачка, то большевиствуя, а то фашиствуя, а то разыгрывая дурачка. А за поганцем, горя румянцем, одноразмерные два близнеца, и оба – верные ленинца. За ними красный, — но не от убеждений, а от приятных времяпровождений, чуть с фиолетинкой, как бурак, рыбак-мормышечник, здоровяк, наколку синюю не содрав с мохнатой лапищи: «Борис, ты прав!» А рядом – гляньте — ему не брат, утробный анти — демократ. Он себя чувствует как обворованный. Он тоже временем татуированный, и на одрябнувшей его руке, как будто пробуя свои возможности, то увеличивается, то съеживается товарищ Сталин на мускулке. Идет философ по кличке «Филосо́ф». От всех вопросов он малость подусох. Он презирает любую власть, как негодяев, и потайная его страсть — Бердяев. Но нынче в уличные музыканты уходят Гегели, уходят Канты, а наш мыслитель, видать, не зря умней устроился — в слесаря. Тоскуя по Руси великой, умом — тунгус, поныне дикой, похмельный «памятник» блажит, что голливудская актриса прокралась в Кремль, как будто крыса, и ею в мозг царя Бориса был вставлен электронный «жид». А замухрышный слесарек изрек: «Уж лучше бы для слесарей всех неплательщиков-царей платящий вовремя еврей». Мормышечник им заорал: «Бориса нам послал Урал! Он – глыба! Он – гранитный надолб! Нам на него молиться надо б!» А Философ ему: «Валюн, лоб не разбей о сей валун! Но коль Россия еле цела, себя вините — не Ельцина! Нельзя свободочку на Руси хлестать, как водочку, — отрависси!» Афганец буркнул: «Свобода – тварь. Не Ельцин — доллар в России царь». У монархиста-санузлиста из морды выскочило злисто: «Были Романовы, была династия. Теперь – кармановы и педерастия…» А оба ленинца сплеча: «Эх, нам бы снова Ильича». Ну а поганец с тоской звереныша: «Нам бы Адольфа Виссарионыча!» И лишь поддатый, как рубль помятый: «Вот мне бы лично — Поллитрича! А остальные нам всем на ча!» Марш-марш назад, наш русский зоосад! 3 Это было, это было. Не забудьте месяц, год. Позабыв, мы только быдло. Если помним, то народ. Что ты, лист, уже рыжавый, вместе с ржавой жестью крыш над Москвой и всей державой так пугающе дрожишь? Облетело столько истин — видно, ложь внутри была, и республики, как листья, облетели со ствола. Чьи-то лица опадают, опадают ордена и куда-то пропадают, как пропала вся страна. Где же ты, одна шестая? Гимн, что больше не поем, разве выдумка пустая о величии твоем? Оказалось, что свобода лишь для хапанья нужна, что советского народа нет, а только племена. Оказалось — лишь мечтатель, Брежневу меливший кий, евтушенковский читатель — тракторист ставропольский. Не тоскует ли о пашне этот, изменивший век, слава Богу, не пропавший, но опавший человек? Почему в деревьях трепет? От предчувствия чего? Новый Девяносто Третий спрыгнул со страниц Гюго. И в два века расстоянье не считается ничуть, ибо противостоянье — человеческая суть. Люди флаг трехцветной масти рвут, хватая по куску, и две власти, две напасти разодрали всю Москву. Люди грязь ногами месят, кровь месить уже хотят. Заварушки любит месяц по фамилии Октябрь. Кровью он еще не хлюпал, прыгнув некогда под рев через три-четыре трупа мальчуганов-юнкеров. Но над бабьим батальоном гогот пьяной матросни был октябрьским эмбрионом долгой будущей резни. И теперь не без подвоха, словно с бешенством шприцок, вновь подсунула эпоха этот месяц-месяцок. И для заварушковеда новый матерьял готов: победителей победа превратила во врагов. Властью можно подавиться. Не боясь такой цены, в президенты хочет вице, президент хотит в цари. А чего Россия хочет? Не молчи… Шепни… Ответь… Но пугают вдовьи очи нехотением хотеть. И глядит она убито, всеми позабытая, у разбитого корыта в зеркало разбитое. И подите разберите, чего больше от кручин — или трещин на корыте, или на лице морщин… |
