Голос Я из мамы в шесть утра моментально выпрыгнул. Как победное «Ура!», я чего-то выкрикнул. Я орал, как будто по эху истомился. Поддержал гудок в депо — мною изумился. И меня, чтоб вышел бес, чтобы тихим вырос я, уносила мама в лес, лишь бы там я выорался. Дядями из ГПУ с детства окружаемый, я орал – аж боль в пупу! — будто вновь рожаемый. Были ВЦИК, ВКП(б) сбоку, а в середке я отращивал себе бицепсы на глотке. В это время шла в стране коллективизация, но ответом шла ко мне голосовизация. Гитлер дергался, орал далеко в Германии, а я силу набирал для переорания. Были роды коротки, но все эти годы я орал всем вопреки, будто снова роды. Я орал, орал, орал, не впадал в истерику. Криком я достал Урал, а потом Америку. Мама, ты меня прости — я к другим незлобен, но лишь криком отвести душу я способен. Совладать не по плечу с моим криком шоковым. Если даже я шепчу, это – крик мой шепотом. Но среди тихонь-скопцов, шамкающих, высохших, я себя, в конце концов, мир заставил выслушать. 18 июля 1995 ««Зачем я родился в России…»
«Зачем я родился в России? Торгаш – ее новый герой…» Слова эти злые-презлые я молча глотаю порой. Но, впрочем, России не легче… То в кровь оскользаясь, то в грязь, вздыхает: на кой она леший в России сама родилась! У Нового года, у входа, на скользком развилке пути Россия среди гололеда стоит и боится войти. Но с прошлым убийственна сделка. Застыть – в этом сразу пол зла. О, лишь бы полночная стрелка назад, скрежеща, не ползла! Хотя целомудренно вышит снежком наступающий год, проклятое «Только бы выжить…» нам жить по-людски не дает. Вдали от войны, в златоглавой, у чьей-нибудь грустной руки, застыв золотою оравой, плясать не хотят пузырьки. А хлопья густые-густые в иные летят времена. Зачем родились мы в России? Чтоб в нас возродилась она. При смене любых декораций, при шабаше и чехарде попробуем не замараться, себя соблюсти в чистоте. Накаркиватели ада людей запугали, сипя, а нам напророчить бы надо спокойную веру в себя. В борьбе измочалились классы, и расы сцепились опять, а я с моей северноглазой хочу по снежку погулять. И все-таки все достижимо, когда с твоих губ на ходу губами снимаю снежинку, последнюю в старом году… Переделкино, 29 декабря 1995 Подписанты Кто был Женя Евтушенко? В твоих рощах, комсомол, он внезапно, словно щепка, после вырубок расцвел. Что спасало от расправы? Только щит нелегкой славы. Было слышно, как трещит весь в плевках и стрелах щит. А Бабенышева Сара «Бабьих Яров» не писала. Диссидентов на Руси потихонечку спасала, собирала подписи. Ей отнюдь не из Исусов приходилось выбирать. Смелость мелкую из трусов тяжко было выдирать. Старый трюк — беспозвоночней всех извилистых червей ставить подпись понепрочней и понеразборчивей. Но подписывались гневно физик, виолончелист, а вот Лидия Корневна подпись ввинчивала в лист. В нашем хлюпавшем болоте открывал нам всем глаза жанр великий писем – против тошнотворных подлых «за». В этом жанре бестрепушном, где слова не звук пустой, Левитанский Юрий – Пушкин, Вл. Корнилов – Лев Толстой. Как Цветаевы застоя, жили вы, не покорясь, и Крахмальникова Зоя, и Лариса Богораз. Писем горы, пирамиды, но за все ее бои нет у Вигдоровой Фриды Нобелевской премии. Вы смелее, чем все сартры, хоть вам головы секи, подписанты, подписанты, русской чести классики. Тюрьмы вместо гонорара и мордовские ветра. А Бабенышева Сара слала в тюрьмы свитера. С государством в поединке побеждали спицы страх. Сары столькие сединки жили в этих свитерах. Уж давно в гробу Андропов, даже там не сняв очков, среди вражеских подкопов всяких разных червячков. Новорусские набобы ездят в Ниццу на блины, а родители свободы дочке-шлюхе не нужны. Что нам, родина, подаришь? Сплошь подарочки кругом. Ковалев Сергей Адамыч снова прозван был врагом. А в дали заокеанской, внукам штопая носки, Сара стала подписанткой на газеты из Москвы. Что-то нету постаментов для героев совести. Что-то нету диссидентов — может, новых завести? Наш парламент словно псарня. Низкопробен высший свет. И Бабенышевой Саре в их свободе места нет. Бостон – Лондон – Талса, 25 ноября 1995 |
