6 А на площадь на кремлевскую садится, как на лед, с боязливою неловкостью президентский вертолет. Площадь древняя, Ивановская. На нее сперва, как встарь, свита царская вываливается, а потом и государь. Недотягивает властью то ли зря, то ли не зря, к счастью или же к несчастью, он до полного царя. Как он в стену лбом ни тычется, как его ни порицай, царь почти демократический, потому и полуцарь. Вот вам Русь — производство царей из обкомовских секретарей! Он идет и смотрит вниз, себя накаляющий, полу-Грозный царь — Борис Николаевич. А по руку его правую — сокольничие бравые, а по левую — обычная наша русская опричнина. Что царю шум-гам в парламенте, Вашингтон или Париж! Но Россия — не Ирландия. Будешь дрыхнуть — все проспишь! Не до жиру — быть бы живу. Тяжелее хомута всей Россией дирижировать не в гостях у Гельмута. Помнишь ты, Россия, август девяносто первого и громоздкую отвагу президента своего? Помнишь хитрую простинку, и обкомовинку в ней, и медвежистость инстинкта, что порой ума сильней? Стольких спас он от расправы, первой кровью потрясен, за трех «мальчиков кровавых» попросил прощенья он. А теперь — у всей Руси, царь, прощения проси. Легче на́ землю сырую кровь потом пролить вторую, а уж третья-то сама льется, будто задарма. Нет в гражданских войнах правых, и три мальчика кровавых в той гапоновской войне, на смерть зазванные в рупор, превратились в сотни трупов, после в тысячи — в Чечне. Ну а может, был он прав, тот момент не проворонивши и опаснейших гидренышей гусеницами поправ? Промедленье тоже гибель, и на трон бы, может, влез новенький Сталиногитлер — смесь СС с КПСС. Всю Россию распороли — не срастется этот шов. Что готовят ей по роли Баркашов и Макашов? Кто ответит в миг бессилья на вопрос — такой больной, — можно ли спасти Россию малой кровью от большой? Русский бес — всемирный демон. Пострашнее всех расплат после вечного «Что делать?» вечное: «Кто виноват?» Вертолет стоит, но лопасти крутятся, кресты креня, и от дрожи чуть не лопаются луковки церквей Кремля. Не при деле, но при теле царь шагает по Кремлю. В политическом похмелье тяжелей, чем во хмелю. Он без водки тяжелеет. В Белом доме – торжество. Если он их пожалеет, пожалеют ли его? Он и кровь пролить боится, и нельзя быть размазней. Призрак бывшего Бориса Годунова — за спиной. Царь, по росту из оглобель, что он сделал с трезвых глаз? Демократию угробил или грубо, грязно спас? Вышло оченно по-русски — облегчение и стыдь. Но у Бога нет «вертушки», чтоб совета попросить. На решенье обреченный, сделал царь без экивок побледневшему Грачеву повелительный кивок… 7 Вид отеля «Украина», где не слышно гопака, словно прошлого руина, но торчащая пока. Словно в теломагазине среди всех путан один сам Тарас Шевченко — ныне заграничный гражданин. Вдоль отеля «Украина» шел подвыпивший араб. Его сильно накренило, ибо он для водки слаб. Полугражданин Туниса и немножко Зимбабве, без семьи он истомился в развращающей Москве. Но жена бы извинила, ибо русским сбыть сумел тонну сумок из винила с надписулькою «Pall Mall». Брел, все более балдея, собачонку приласкал, и мерцала в нем идея — себе девочку искал. Но со взмокшими глазами человек арабский замер, увидав, как с неба чек, сразу двух девчоночек. Обе – васильковоглазки. Но одна была в коляске, безмятежнейше спала. Старшая девчонка — большенькая, словно крохотную боженьку, меньшенькую в ней везла. Бог бывает всеми нами, и девчонкой временами, и арабским человеком, тем, кто в устыженье неком позабыл всех прочих дев, на девчушку поглядев. И завидовала горько юной матери с «Трехгорки», до смерти устав от морд, одна бывшая шатенка из-под статуи Шевченко, ныне цветом под fire-bird [2]. И не знала та коляска, где-то вляпавшись в мазут, что уже рычаще, тряско танки вслед за ней ползут… |
