«Он меня убивает», – констатировал мозг. И тут пришло странное, неведомое прежде ощущение. Монтан осознавал, что мир ускользает от него, что скоро он и сам исчезнет без следа, но юноша не хотел этого: нежелание погибать овладело всем его естеством. «Страх, – мелькнуло в голове, – страх смерти». Прежде Монтан никогда не задумывался о том, что такое жизнь и зачем она нужна, никогда не держался за неё. Всего лишь год назад он относился к смерти, как к наступлению ночи после долгого дня – явлению естественному и неизбежному. Что изменится, если ещё одно сознание исчезнет в пустоте? Что страшного случится, если «я» перестанет существовать, а тело – дышать и выполнять бесполезные действия? А теперь юноша ощутил то, что обычно чувствуют все люди в такие моменты: лютую боязнь умереть, доходящую до панического безумия. Теперь человечность довлела слишком сильно над Монтаном, и внезапно оказалось, что жизнь значит слишком много, чтобы с ней расстаться.

Даже сосредоточиться получилось не сразу: мешали эмоции. Но всё-таки удалось силой мысли замедлить процессы в организме, прежде чем сознание отключилось.

И он полетел в пустоту. Глубже и глубже, в безличное, безупречное и неведомое ничто, которое обволакивало и затягивало, даруя успокоение. Тут не было ни страха, ни гнева, ни боли – только мрак. Мысли уходили прочь, сознание растворялось. Казалось, это конец: скоро мозг, к которому перестала поступать в достаточном количестве кровь, прекратит работу. Однако время шло, а сознание не гасло, оно плавало в безвестности, то стремясь кануть в небытие, то пытаясь выкарабкаться обратно. В конце концов, Монтан понял, что еще сохраняет над собой контроль. Он осознавал себя, пусть и не ведал, что происходит вовне. Но жить он всё ещё хотел, не мог отпустить этот мир и балансировал на тонкой грани, отделяющей сферу бытия от полной и бескомпромиссной аннигиляции. И он вернулся.

Первое, что юноша ощутил, когда восстановил связь с собственным телом, была боль. Она терзала и уничтожала плоть, вбивала гвозди в мозг, пытающийся обуздать этого жестокого мучителя. Её всё же удалось заблокировать волевым усилием, после чего Монтан, наконец, включил внешние органы чувств. Глаза застилал пелена, а на животе комьями бугрилось нечто склизское. Из глотки вырвался кашель, изо рта брызнула кровь вперемешку с кусками лёгких.

Монтан лежал в повозке среди мёртвых тел. Приподнялся и сел, придерживая рукой выпадающие кишки. Слабость разливалась по телу, а перед глазами расплывались тёмные круги, дышалось с надрывом. Была ночь. Рядом с телегой стоял бородатый человек с коротким мечом на поясе, как у тех бандитов, и щитом за спиной. Стоял, вылупившись так, будто увидел демона из преисподней. Монтан тоже смотрел на него, не понимая, в чём дело.

– Ты! – пробасил испуганно мужчина. – Ты жив!

– Да, – сказал Монтан.

– Но ты был мёртв!

– Нет.

– Я видел! Сердце не билось!

– Нет, – повторил Монтан, – я жив.

– Тебя надо срочно к врачу.

– Лучше дай отдохнуть. Мне бы кровать…

Слова давались тяжело. Обессилив, Монтан снова завалился на спину, но на этот раз сознание не потерял. Надо было сосредоточиться на том, чтобы закрыть раны и восстановить целостность внутренних органов, но сделать это он почему-то не мог. Снова объял страх. Неспособность сконцентрироваться была как-то связана с теми человеческими эмоциями, что просыпались внутри, они распыляли мысль, ослабляли её, вносили разлад в сознание.

Всё же, приложив некоторые усилия, юноша смог немного затянуть раны, предварительно запихав дрожащими руками кишки обратно в живот. Но делалось это так медленно! Решил снова отключиться, чтобы дать разуму отдохнуть.

Когда же Монтан пришёл в себя во второй раз, он уже лежал не на куче трупов, а на кровати рядом с камином в небольшой ухоженной комнате. Тут было тепло и хорошо, да и сознание пришло в норму, и теперь залечивать разорванные ткани стало легче.

– Удивительно! – послышался рядом скрипучий голос: около кровати стоял пожилой мужчина с большим прямым носом и жидкой седой бородёнкой, – Уму непостижимо, как ты уцелел! Я и сам не мог поверить, что очнёшься: с такими ранами долго не живут.

– Где я? – спросил Монтан.

– У меня дома, – сказал старик. – Мой племянник, Фок, служит в городской страже – это он тебя нашёл. Его послали трупы убирать с улиц, а ты валялся в каком-то вонючем закоулке с порезанным брюхом. Понятное дело, он-то думал, ты мёртв. И когда ты с телеги поднялся, Фок чуть в штаны не наложил, – мужчина тихонько засмеялся. – Бывают чудеса... Боги тебя спасли, юноша, или под счастливой звездой родился. Звать меня Никанор, и ты, похоже, теперь мой гость. А ты-то кто таков? Не местный, поди?

– Монтан, – представился юноша, – я издалека, с севера.

– Ух ты ж занесло! И что тебе в это Нэос приспичило? Вертеп тут разбойничий. А в трущобы и вообще нос свой впредь не суй: нечего там делать. Если поприличнее одет, так быстро оберут до нитки. Или порежут. Но ладно, это всё потом. Ты, главное, отдыхай. Тебе б, конечно, врача надо: выглядишь совсем плохенько.

– Не надо, – сказал Монтан, – я сам лекарь. Мне уже лучше.

Он решил снова отключиться, подумал, что завтра стоит пойти на природу и уединиться, дабы привести мысли в порядок, восстановить концентрацию и поскорее заживить раны. А дальше можно и за дело браться.

1.Статер – древнегреческая монета, здесь основная валюта Нэоса и других свободных городов. Золотой статер – монета более крупного достоинства.

И снова утро, и снова крики надзирателей возвещают начало трудового дня. Вши, не дававшие покоя ночью, опять засуетились под одеждой, вызывая новый приступ зуда. Ещё до того, как открыть глаза, Берт услышал звон десятков кандалов – люди поднимались со своих мест. Всё тело болит, но надо вставать и вылезать на холодный воздух. В эти минуты Берт особенно завидовал стражникам в тёплых коттах и гамбезонах. Стражники могли греться и издевательски взирать на заключённых, что беспомощно ежились и тряслись, стуча зубами.

Сколько он уже здесь? Казалось, не меньше месяца, но на самом деле сегодня был лишь третий день его новой жизни – жизни на руднике. Всего третий день, а Берт уже чувствовал, что организм измождён, а силы на пределе. Поднимаясь, он случайно опёрся на повреждённую руку и вскрикнул. Оглядел кисть: гноящаяся ссадина на тыльной стороне ладони бурела кровяной коркой. Движение пальцами давалось через боль.

– Замотай тряпкой, говорю, – посоветовал сосед, – а когда дадут воды, промывай, иначе мясо загниёт – помрёшь.

Это был старожил Фрид, с которым Берт познакомился в самый первый день. Он работал на рудниках, казалось, уже целую вечность – почти год. Как удалось так долго продержаться этому сгорбленному, плюгавому человечку, Берт понятия не имел. Собирался расспросить, да то возможность никак не представлялась, то голову занимали совсем другие вещи. Совету Фрида определённо стоило последовать – он знал, что говорил. Когда заключённых только привели на шахту, раненых осмотрел местный лекарь, промыл раны водой и наложил повязки. Вот только тряпка эта на следующий день порвалась, и Берт снял её.

В памяти молодого каторжника всплыла картина, которая предстала перед ним, когда он с остатками колонны добрался до рудников: грязные, лохматые существа, закованные в цепи, бродили туда-сюда, волоча тачки с камнями. Они даже на людей мало походили, да к ним и относились, будто к животным: подгоняли, кричали, били плетьми, стоило кому-то замешкаться. «Неужели и я стану таким же?» – ужаснулся тогда Берт, а теперь, спустя всего лишь два дня, он уже ощущал, как теряет человеческий облик, превращаясь в затравленного зверя, как и все вокруг.

Шахты расположились на склоне пологой горы в нижней её части, поросшей хвойным лесом. Дорога, по которой водили этапы, заканчивалась у деревянного острога, вокруг которого за частоколом находилось поселение. Здесь проживала вся администрация рудника, стража и полусвободные строители, а в крепости несли службу солдаты гарнизона. Здания выглядели новыми: руднику не было и двух лет. Над бревенчатыми стенами острога возвышался недостроенный каменный донжон. Тут же, на склоне расположились печи и дробильни для выработки золота, к которым по акведукам подавалась вода из ближайшей горной речушки, а чуть в стороне, у крутой скалы пристроился лагерь, отгороженный высоким частоколом с несколькими дозорными вышками – там и жили каторжники. Ниша, выдолбленная в скалистом уступе и прикрытая дощатой стенкой, служила местом ночлега, а рядом с ней, в длинном бревенчатом доме, готовили пищу и кормили заключённых. Остальное пространство двора занимали амбары для хранения дров и инструментов.