Но в обители он не остался, он ушёл на берег, предоставив монахам самостоятельно осмысливать случившееся.

Сел на песок, закрыл глаза. Шум прибоя уносил сознание в безграничный покой, растворял мысли в полноте величественной силы. А волны набегали на песок, изо всех сил пытаясь добраться до одинокого человека на берегу, и не достигнув цели, уходили прочь, оставляя после себя мокрые следы. Погрузившись во внутреннюю тишину, Монтан быстро забыл и о долгой дороге, и о странных монахах – ему больше не было до них дела.

Когда он вернулся в монастырь, уже стемнело, а братия расположилась вокруг стола за вечерней трапезой. Монтан подошёл к ним и остановился, наткнувшись на шипы злобных взглядов. Прежнее любопытство, будто ветром сдуло, и теперь люди источали страх, смешанный с ненавистью. Только один человек не смотрел на него – брат Геласео. Он сидел с повязкой на глазах, на которой проступали два кровавых пятна. Настоятель поднялся из-за стола. Добродушие и гостеприимство его сменились праведным гневом, а руки тряслись от напряжения.

– Братья, – воскликнул Асдин, яростно жестикулируя и время от времени тыча пальцем в Монтана – видите этого человека? Он пришёл к нам под личной смиренного путника, и мы дали ему кров и пищу. Он хитростью втёрся в наше доверие, чтобы смущать нас богомерзким колдовством и опутывать бесовскими сетями. Гореть нам в преисподней за то, что мы оказались столь слепы и не распознали посланника Врага! Страдать нам тысячу лет за то, что позволили ему вторгнуться в святую обитель Хошедара! Ибо сказано в Книге Истины: «И явится перед приходом Тьмы пророк Врага и будет смущать праведных колдовством и ложью, источаемой устами его. И наступит Тьма, и судимы будут все, кто попал во вражьи путы!» Так вот, братья, не это ли лжепророк, обещанный нам? Не поддались ли мы мерзким козням Врага? Враг не дремлет, он ищет пути, чтобы совратить верных слуг Хошедара. Ну так раскаемся же в содеянном, и изгоним прочь бесовское отродье! Брат Геласио уже отверг то, к чему прикоснулся Враг. Но я больше виноват перед вами, что привёл его сюда, и должен понести наказание!

С этими словами настоятель схватил топорик для рубки дров, положил свою руку на стол и со всего размаха рубанул по кисти. Брызнула кровь, один палец откатился в сторону, а два других повисли на коже и не разрубленных сухожилиях. Но Асдин не закричал от боли, он лишь поднял изувеченную руку и продемонстрировал всем.

– Вот как надо бороться с грехом, братья! – кричал он. – Ибо сказано: «тело наше да пострадает за пороки наши».

После этих слов монахи повскакивали со скамей. Монтан не понимал, что происходит, и как за столь короткое время успела произойти столь значительная метаморфоза. Прежде ни с чем подобным сталкиваться не приходилось.

Монахи двинулись на него стеной, но Монтан стоял неподвижно и просто смотрел на них, а те, наткнувшись на страшный, пустой взгляд, тоже остановились, не решаясь приблизиться.

– Не бойтесь, братья, – воскликнул Асдин, – если Всевидящий с нами, Враг и слуги его не страшны!

С этими словами он подошёл к Монтану, не выпуская из руки топор, и хотел было замахнуться, но сделать это не смог: движения будто сковали невидимые путы.

Монтан почувствовал, как внутри рождается странное, незнакомое доселе чувство. «Как смеют эти людишки в чём-то обвинять меня после того, как я оказал помощь одному из них?» – подумал он. На миг юноша ощутил то, что люди называют яростью. На один лишь миг внутренний раздрай овладел им. Но вскоре равнодушие и покой вернулись, и монахи теперь казались не важнее, чем свора собак, лающих за каменной стеной. И тогда Монтан понял, что на то мгновение, пока злоба кипела внутри, он приобщился к человеческому миру, ощутил эмоции и чувства, которыми живут люди. Мог ли он это повторить снова? Хотел ли? Монтан не знал.

Развернувшись, путник медленно пошёл прочь, даже не оборачиваясь на разъярённую и вместе с тем напуганную толпу. А монахи что-то кричали вслед, и какой-то наглец запустил камнем в спину. Но для Монтана эти странные люди уже не существовали, его путь лежал дальше.

Луч света из крошечного окошка под потолком пробивался сквозь пыльное помещение камеры и падал на грязный, загаженный пол. Уже третий день Берт сидел на пучке соломы и смотрел на этот луч, с тоской думая о доме, от которого он оказался так грубо и бескомпромиссно оторван. Ждал. Должны были приехать родные, но время тянулось, и молодому охотнику начинало казаться, будто про него все забыли, оставили на произвол судьбы. А в душе теплилась надежда, что произошедшее с ним – лишь недоразумение, которое можно уладить, и наваждение исчезнет, как страшный сон. Берт полагал, что он ни в чём не виноват, что это Ман сподвиг его идти в лес, а значит, только Ман должен нести ответственность, и если сеньор хорошо разберётся, то всё встанет на свои места, и Берта отпустят. Или заменят наказание денежным штрафом, как Эмету, который со скучающим видом лежал рядом на соломе, посматривая на соседей с чувством собственного превосходства.

Вот только вчерашний суд приглушил надежду. Судил лично сэр Фридульф. Он расположился в трапезной за столом, а рядом восседали писарь и лесничий имения Блэкхилл. Сэр Фридульф – обрюзгшего вида человек с пропитым лицом, облачённый в дорогую котту из толстой, тиснёной ткани, устало смотрел на представшего перед ним молодого браконьера, и Берт, когда начали задавать вопросы, так разволновался в присутствии этих облечённых властью людей, что не смог слова выдавить в своё оправдание. Впрочем, надежда на лучший исход полностью не пропала, тем более что увозить из Блэкхилла заключённых не торопились.

Сегодня утром в темницу привели ещё одного человека. Угрюмый одноглазый мужчина почти всё время молчал, а если и приходилось открывать рот, то говорил отрывисто, недовольным и брюзжащим тоном. На расспросы Дага, он поведал, что зовут его Тило и что попался он за ересь.

– И в чём же ересь? – поинтересовался Даг.

– А в том, что мобады всё врут!

– Тебе-то откуда знать? – усмехнулся Ман.

– Дык сам читал! В Книге не написано того, что они говорят.

– Грамотный, поди? – Ман кинул на еретика скептический взгляд.

– А то, – буркнул Тило и ушёл в свои мысли.

А Берт сидел и думал. Прокручивал в голове раз за разом одни и те же мысли и картинки, в сотый раз досадуя и на себя и на приятеля. С Маном он не разговаривал с того вечера, как оказался за решёткой, только злобно посматривал в его сторону и непрестанно дулся.

– Да хватит убиваться, парень, – Даг попытался утешить Берта, видя, как тот себе места не находит, – такова судьбы. От неё не уйдёшь. Что на роду написано – то и сбудется.

Берт закивал головой и тяжело вздохнул.

– Может, оно и так, да только паршиво вышло. Ну откуда эти изверги выскочили? – оживился Ман. – Донёс что ли, кто? Али как? Не понимаю: никогда к нам их не заносило, и вот те на!

– Судьба, – повторил Даг, – судьба… Но ежели разобраться, гнобят нашего брата по чёрному. Вот скажи: у кого убудет, если ты оленя подстрелил в лесу? Они наперечёт что ли? Леса – огромные, живности – пруд пруди. Несправедливо. Сеньоры за каждый шаг с нас шкуру дерут. Туда пойдёшь – заплати серебряник, туда – золотой. Разве ж это правильно? Мы и так на них ишачим: в полях их работаем, скотину их пасём, отдаём урожай. Надо же аппетиты поумерить? Я вот что думаю, – Даг заговорил тише, – однажды сервы и вилланы прогонят сеньоров прочь, сами станут своей землёй владеть и никаких податей никому платить не будут. Или, полагаешь, не так?

Ман испуганно оглянулся на дверь – нет ли кого. Но стражник, что сидел в подвале, был занят своими делами и на болтовню заключённых внимания не обращал.

– Ты это… потише, – цыкнул Ман, – а если услышит кто? Мобады говорят, якобы так Всевидящим устроено: есть те, кто работает на земле, есть те, кто сражаете, а есть те, кто молятся за всех. И это таков порядок устроен. Допустим, я тоже не согласен, что охотиться нельзя, потому что мой дед охотился, и никто ему не запрещал, а теперь почему-то нельзя! Но сеньор-то нас защищает, если война какая, либо если случится что.