Наверно, этому человеку приятно слушать себя со стороны.

Тем более что до этого полупьяный седок напевал что-то несусветное:

Эти безрадостные строки казались Максиму к тому же бездомными.

Вернее, безродными.

Какими-то неприютными.

В них сама судьба не звала к славе.

А из приемника тем временем лилось:

Песня явно шуточная.

Но пассажир воспринял ее серьезно.

– До такого неприличного возраста грешно доживать.

Хотя один дед сказал Максиму:

– Восемьдесят – при нашей-то жизни – это финишная лента. А после финиша как раз и повод расслабиться. Потому как бы пошел обратный отсчет. Или, точнее, обновление жизни.

И он рассказал, как в сорок «пообратал» полпоселка.

Так чужие жены за него чуть ли не в драку кидались.

– И была у меня такая завида. Соберу двенадцать оболтусов.

– Апостолов? – переспросил Максим.

– Нет, мужей, чьих жен я пользовал. И каждому по бутылке ставлю. А они же не знают, по какому поводу.

«Вот она, тайна!» – про себя воскликнул Максим.

Только вряд ли он на это способен.

Нет у него, как говорил еще один седок, «ни хватки, ни ухватки. Одни нехватки».

Но он с необычайной настойчивостью будет искать то, что можно засекретить чуть ли не от всего человечества.

«Может, убийство?» – как-то спросилось само собой, и от такой мысли он чуть не выронил изо рта язык.

Кажется, незаметно для самого себя Максим испещревал записями блокнот за блокнотом.

Теперь он знал, что такое успех и как давить на ситуацию. А один пассажир говорил другому: «Надо клубиться, чтобы не допускать социального пробела».

Это было для него более чем непонятно. Но не в его правилах стало что-то уточнять.

Хотелось до всего дойти своим умом. Вот и нынче.

Мотор работал ровно, зато седок, не заполучив услужливую аудиторию, то есть, его друзья расхотели с ним ехать, пытался выдать напоказ если не всю свою жизнь, то хронику текущего времени.

По всему было видно, что он обречен на скандал.

И в это время впереди замаячила фигура какой-то старухи.

– Возьми ее! – приказал пассажир.

Максим остановил машину подле пожиловицы.

– Бабушка! – вскричал седок. – Говорят, старики терпением добывают нынешние тайны. Даже без профессиональной необходимости.

– Что-то ты такое мудреное несешь, – сказала бабка. – С этим вряд ли подстроишься под духовное ожидание.

Полупьянец как-то обреченно замолчал.

Словно ему показали картину его собственных похорон.

– Экологические проблемы, – начал он, – требуют…

Его остановил бабкин взгляд.

Иронично-насмешливый и вместе с тем неприязненный.

– Продолжение судьбы не требует оправданий.

Убивает пугающая бедность души. Когда и глубочайшая религиозность не поможет.

Выпивоха смотрел на старуху с немым любопытством.

– Вы даже героев не могли создать с реальным пафосом.

– Каких именно?

– Того же Николая Островского. Толдонили, что он за бедняков. А его отец был богатым из богатых. Да и бабы какие его окружали! Чего стоят Люся и Марта Пурень.

– Ну и чем они тебе не глянулись?

– Чего-то на наших марфуток не смахивают. И нужон он им был, чтоб после его причастия со Вселенной покрасоваться потом рядом, демонстрируя свою прозорливость.

Если честно, старуха все больше и больше нравилась Максиму.

А Арий, как – из разговора стало понятно – звали седока, явно был подрасстроен. Но не дерзко отступил, а как бы смиренно сдал позиции, смяв ту высоту духа, на которую уповал.

И банальное злословие к нему не возвращалось.

А она уже тачала ему античные истории, полные довольно искусных искренних переживаний.

К тому же подспудное недоверие не то что грубо трактовала, даже клеветала на инакочувствующих, но давала понять, что устройство мира далеко не безупречно и человек не способен его изменить.

Когда старушка объявила, что доехала, выпивоха был совсем трезв. И, перед тем как уронить себя в молчание, признался:

– Вот почему я закоренелый женоненавистник.

На этот раз Подруга Жены выследила его на вокзале.

Именно выследила, а не отловила, как это было раньше.

Тогда она попросту звонила ему на мобильник и назначала место, где ждет.

Это и квалифицировалось как отлов.

А выслежка – другое.

Тут она, стоя в тени деревьев, увидела, как он высадил пассажиров, и подошла, удивив уже тем, что хоть и неряшливо, но была повязана платком.

– Ты знаешь, – сказала, – я теперь крещеная.

– Поздравляю! – буркнул он, явно не расположенный бесплатно возить ее по неведомым адресам.

– И можешь представить себе, – продолжила она, – что отец Евфрасий – монах.

Максим догадался, что она речь ведет о том священнике, который ее крестил.

– Ну и что, – нарывуче вопросил он, – радоваться тому или соболезновать?

Она в упор глянула на него.

И он впервые обратил внимание, что у нее зеленые глаза.

И вообще, казалось, что в ней произошла какая-то перемена. Как будто она провалилась в некую яму и оттуда вялым голосом сообщает, что не может выйти в свадебном наряде.

Но главное, исчезла витиеватость ее речи.

И эта обыкновенность даже, кажется, обескуражила Максима.

Он как-то примялся душой и спросил:

– Куда тебя отвезти?

– Да никуда, – ответила она.

– В таком случае, чего ты тут делаешь?

– Не знаю.

Максим впервые видел, как на его глазах творится некое преобразование личности.

Неужели так подействовало не нее позднее крещение?

Напрочь улетучился тот цинизм, которым она была заряжена, кажется, до самой высшей точки безмерности.

– Ну, я пойду, – сказала она. – А то скоро начнется служба.

И поковыляла какой-то повинной походкой.

И еще одно удивило Максима.

Подруга Жены была в длинном, почти до пят, платье.

Максим не думал, что заболеет автоманией.

Если случался туман или гололед, и ему приходилось целый день сидеть дома, у него начинались одновременно мокрель ладоней, зуд под ложечкой и головная боль.

В такие дни он шел в гараж, заводил мотор машины и до одури дышал бензиновым перегаром.

И все это время вел монолог-размышление с образом тех людей, которых возил.

Часто вспоминалась та бабка, которую он – уже подряд несколько раз, причем бесплатно – подвозил до одинокой хатенки на самом краю горизонта.

А однажды, когда он ее только что усадил рядом с собой, у них заглох мотор.

И уже через минуту стало ясно почему: в баке кончился бензин.

Как он сумел вовремя не заправиться, уму непостижимо.

– На то и лох, чтобы везти под уздцы пёх, – сказала бабка, с крехтом покидая машину.

С неба сыпалась снежная крупа.

– Пойдем ко мне, – предложила бабка, – у меня давно какая-то канистра приблудилась.

Они двинулись – напрямую – по редколесью, и старуха сказала:

– Машина-то, наверно, у тебя безымянница?

– В каком смысле? – не понял он.

– Ну, как ты ее кличешь?

– Да вообще-то никак.

– А зря.

– Почему?

– Каждая вещь, в которую ты себя вкладываешь, одушевлена. Только не всем людям это заметно.

И объяснила, что серый камень, возле которого он ее заставал уже несколько раз, имеет имя Бурхан.