Окружение же Малых, как Максим вскоре понял, весьма фальшивое, пело Федору дифирамбы, пило за его здоровье и счет, а отвалив от общего бражного стола, говорило о нем разные гадости.

И, что удивительно, он об этом знал.

И не то, что безоглядно прощал, а говорил так:

– Зато как их ботинки были искренними!

– В каком смысле? – первый раз это услышав, поинтересовался Максим.

– Но ведь они их ко мне привели.

Его любили женщины.

По большей части, безоглядно.

А он отвечал им почти рассеянным, но вниманием.

И вот что было удивительным.

Во время совместных застолий и других связанных с какой-либо обоюдностью вещей, женщины, которые в ту пору составляли большинство компании, на Максима не обращали никакого внимания. Если, правда, полукапризно просили: «Макс! Открой мне банку пива!»

Было и еще одно, что не очень роднило Максима с остальными.

Он совершенно не пил.

А Федор позволял себе возлияния, даже находясь за рулем.

Но гаишники его сроду не останавливали, и у Максима было подозрение, что он их всех когда-то, как это делал покойный Вадим, щедро одарил.

Водку или что-то там другое, тиражирующие запах, Федор заедал каким-то импортным орехом, потому создавалось впечатление, что в его машине постоянно пахнет ладаном.

И, как бы в подтверждение своей причастности к вере, на панели перед глазами он положил целый иконостас.

Зато с изножницы зеркала обратного вида свисала цепочка, на которой во время езды вирюхлялся – весь синий – чертик.

Нынче Федор был поразительно трезв и задумчив.

Он подъехал на железнодорожный вокзал, где в ту пору обретался друг, и не вышел на площадь, как это делал всегда, зазывая прокатиться с ветерком. Забавно у него это получалось.

Например, он кричал такое: «Доставка и экскурсия по городу за плату. Бесплатно только риск».

Возле него постоянно толпились желающие уехать.

«Везем, – говорил он в иной раз, – в Краснооктябрьский район через Красноармейский».

Максим – при этом – стоял в стороне и постоянно бубнил одно и то же: «Подвезу недорого…»

Но ему доставались, можно сказать, объедки от пиршества, в котором роскошествовал Федор.

И вот сегодня он был хмур и неразговорчив.

– У тебя что-нибудь случилось? – участливо поинтересовался Максим.

И вдруг того прорвало:

– Как живу! И – ради чего? У тебя вон хоть есть Маруха, – Веру он почему-то упорно звал Марухой, – а у меня…

– Так женись, – посоветовал Максим.

– А на ком? На тех трещотках, которые кроме звука откупорки бутылок другой музыки не знают.

Максим задумался.

Действительно, в окружении Федора не было сколько-то стоящих девок. И тогда Федор сказал:

– Разве вырастить?

– Что ты имеешь в виду? – поинтересовался Максим.

– Взять какую-нибудь юную детдомовку вроде бы для удочерения, а потом сделать из нее жену по образцу, который мне заблагорассудится.

– Но ведь на удочеренных девушках, я где-то читал, тому, кто их блюдет, жениться запрещено.

– Это до достижения совершеннолетия. А потом принцип опекунства теряет смысл.

– Ну смотри, тебе виднее, – обозначил свою капитуляцию такой банальностью Максим.

И, когда он уже подумал, что от своей идеи Федор отказался, тот ему сообщил, что завтра же едет на первые смотрины.

Везет клиента из Дубовки в город, родственника тот туда ездил хоронить. И вот его рассказ.

– Вот сейчас только и говорят, что о земле. Кто требует ее продавать, кто так давать. Но никто словом не обмолвился, а кто же на ней будет работать? – Он замолчал и – через небольшую задумчивость – продолжил: – Я этак лет тридцать имел касательство к сельскому хозяйству. Уточню: у меня было пять районов. И вот за все эти годы я могу наскрести шесть-семь человек, которым бы без зазрения совести отдал бы землю. И не только даром, даже с придачей.

Потому что эти люди смогут за ней ухаживать, как за родным человеком. А остальные все только пребывали на этой земле. Есть возможность ее поуродовать, без всяких угрызений поуродуют. И даже не лень им делать все как надо. Просто нет больноты души: подумаешь – земля!

– Ну и кто же тогда нас кормить будет? – наконец встрял Максим в его монолог. – Если на земле работников раз-два и обчелся?

– Да кормильцев у нас много.

– Кто, например?

– Фермеры США и Канады.

– За морем телушка – полушка…

– Правильно, но зато без хлопот. А то ведь наш-то фермер, чего доброго, озвереет и пойдет производить столько, что полки магазинов пообломятся. А что тогда делать тем, кто сейчас руководит, так сказать, процессом?

– Значит, с раздачей земли мы торопимся?

– Безусловно. Надо дать полную свободу колхозам и совхозам, и они нашу страну завалят едой. Сво-бо-ду, – он в разрядку повторил это слово, – а не пародию на нее, как мы все время делаем.

Он вышел у той конторы, которая последнее время звалась «Агропром», а сейчас, кажется, – в который уж раз – поменяла свою кличку. И, видимо, внутрь этого заведения, а может, только внутрь себя унес он тот спор, который, коли Максим бы противоречил, легко бы завел с ним. Но поскольку Максим не задирался, он и высказал все то, что наболело, в довольно пресной прозаической форме.

Было начало рабочего дня.

И в здание «Агропрома» слеталась всевозможная руководящая и обслуживающая ее челядь. И почти все сотрудники сытненькие, женщины гладенькие, разряженные, словно идут не на работу, а в театр.

И всех-то их надо братьям-крестьянам прокормить, во имя того, чтобы было кому сказать им, когда и что сеять, что в какой последовательности жать и убирать. А иначе, как они сообразят, что им на земле делать?

Уехал Максим почему-то грустным.

Они объехали шесть детдомов.

И поскольку Федор умел вести диалог с их директорами, недостатков в тех, кого предлагали, не было.

Но они почему-то, по неведомым Максиму причинам, не устраивали Федора.

Однако в одном из таких заведений он, по-теперешнему говоря, запал на саму директрису.

Звали ее Елена Миновна и, судя по всему, у нее был муж и даже двое детей.

Так началась эпопея с адресом Прогонная, два.

Утром Федор заезжал за Еленой, а вечером отвозил ее домой.

И когда Максим сказал, что уж больно у его пассии взрывоопасное отчество, ответил:

– В этом и шарм! Ни у кого нет знакомых, чтобы могли похвастаться такой невидалью.

Максим всего того, чем сейчас занимался Федор, не одобрял.

– Зачем она тебе нужна, если ты хочешь завести семью? – вопрошал он.

– Так планида легла, – говорил он.

Два раза, и то мельком, Максим видел мужа Елены Миновны.

Конечно, по всем внешним параметрам он проигрывал Федору.

Но одно было у него неоспоримое преимущество: он, видимо, не преследовал жену за довольно вольный образ жизни.

Ведь встречи с Федором, как правило, кончались возлияниями.

Однажды Максим увидел ее одиноко стоящей на обочине дороги.

Притормозил.

– Знаешь, – пожаловалась она, – мобильник разрядился, и я не могу вызвонить Фера.

Он в то время впервые услышал, как она зовет своего возлюбленного за глаза.

– Давай свернем в какую-нибудь уединенную улчонку.

Максим знал небольшой тупичок и поехал именно туда.

Елена Миновна достала бутылочку с коньяком.

Прямо из горлышка отхлебнула и вдруг спросила:

– Чего ты такой сухарь?

– Долго жил среди деревьев, – ответил он. – А потом, что ты подразумеваешь под мякишем?

– Ну, не пьешь и не куришь, твоей Хавронье, или как там ее, блюдешь верность.

– Допустим, – кажется, не совсем кстати сказал он.

– А ты подумал: кому все это нужно? – И поскольку они стояли невдали от кладбища, указала туда: – Вот какая всех ожидает одинаковость. – Она еще сделала глоток. – А ведь есть жизнь, полнокровная, я бы сказала, зрелая. Со всем тем, что вмещается в понятия греха. И это же так прекрасно!