Но она не считала, что моральные сферы лежат только в плоскости целесообразности.

Ибо искать в себе гармонию может только сумасшедший, не знающий уроков предшествующих исторических эпох. Когда пугающую бедность пытались обогатить за счет новых религий.

Вера не пугала его наплывом чего-то чрезмерного.

Это он у других видит то особо выразительные надбровные дуги, то высоко, как вздернутые на дыбы лошади, высившиеся груди.

Мысль обо всем этом запуталась в дремности, как бы в которой он пребывал. А что если, сбывая «полосу отчуждения», вспомнить всех женщин, которые – всяк по-своему – изменили его судьбу в пору, когда он, числясь чуть ли не образцовым семьянином, потихоньку изменял жене?

Для очищения совести, видимо, ради покаяния есть резон всех их выстроить по ранжиру.

И как бы сделать выводы, что ли.

Какие?

Его потянуло перекреститься.

«Употребить тайну в виде оружия».

Кто это сказал?

Может, та, что как-то ему заявила: «Ты душу мою не устраиваешь, потому что у тебя не тот масштаб мысли, который способен подчинять себе».

Потом уже – на задумчивости – поведала: «Предел мечтаний и возможностей встретить того, кто достоин тайны, и у кого вместе с тем душа выбирает страдание».

Может быть, именно после этих слов Максим, если так можно характеризовать, духовно заболел.

Или душевно, как правильно?

Он понял, что нет смысла работать ради сытости.

Что система ценностей часто лежит в плоскости неожиданных ходов.

Что ощущение вдохновения – это то, к чему человек должен стремиться всю свою сознательную жизнь.

И надо не бояться бросать вызов традиции.

И теперь он, как лейденская банка, ждал возможности поделиться искрой не с любой аляповатой неосторожностью, а с тем, что четко знает о силе тока на концах проводника.

Питая слабость к неожиданной подчиненности, Максим как бы забыл, что не изменял пристрастиям ни при каких обстоятельствах. Хотя…

Но теперь он точно знал, что есть высшая воля и проводником ее может быть даже женщина.

Сперва совсем ненужная.

А потом…

Многоточия тут употреблены как полнокровная пулеметная очередь.

Она – атакована.

Своей какой-то телешащей непосредственностью.

Порой он даже забывал, что у него есть Вера.

«Верунчик», – как он говорил.

А теперь он ждал. Но чего?

– «Я прожила безвыборную жизнь», – повторил Максим запись Веры и вдруг завозражал ей, словно она еще была жива.

Ей было конечно же из кого выбирать в том «Леспромхозе», где они, собственно, и поженились.

Но он был там единственным парнем, неподпорченным предыдущими супружествами.

Причем на целых двенадцать лет моложе ее.

И оттого, видимо, сердечной привязанности не произошло.

Тем более чувственной любви.

И с первых, можно сказать, дней их совместной жизни на него давило ее нравственное превосходство.

Больше похожее на снисходительность.

Но все же в жестокую историю их жизнь не обернулась.

Даже не было ничего, проникнутого открытым негодованием.

Больше того, у Веры в разговоре все чаще и чаще стали проскальзывать божественные слова и размышления на тему: чем отличается жизнь земная от жизни вечной.

Но власть опыта брала свое.

И они довольно прилично сосуществовали в рамках заведенного порядка.

Все изменилось, когда они переехали в город.

Там Максим впервые ощутил отсутствие стыдливости у девок и молодых баб.

И вообще, система ценностей здесь исчислялась по другим параметрам.

А потом началось…

Хотя остроумной импровизации не было. Однажды просто сказалось: «А вдруг получится?»

И как-то разом в этом погрязло мудрое рассуждение, что в основании мира лежит тайна.

И видимым образом возник знак, подразумевающий духовную силу и власть.

В ту пору, когда Вера пыталась втемяшить ему евангельские истории, товарищи, которыми он обзавелся, по-другому трактовали отношение к ближайшему времени, уверяя, что все пространство человеческой истории только тогда явится миру в своей первозданности, когда исчезнет в том числе и Божественная тайна Вознесения.

Максим слушал все это сверхдиковинное и пытался выработать в себе сознательное отношение к слову Божьему.

Но ничего не получалось.

И он сдавал позиции нравственного превосходства, которыми до этого обладал.

На первую измену Максима, можно сказать, натолкнула сама Вера. Хотя о ней и всех последующих сподручнее всего будет рассказывать отдельно и обстоятельно, выйдя за рамки этого предисловия. Но чтобы четко вписаться в рамки «полосы отчуждения».

Уснуть не дает факт, что это надо сделать.

Одышечно, даже, кажется, из последних сил, идут часы.

Осторожные отсчетчики времени, отпущенного на его долготерпение.

И Максим начинает думать.

Вернее, размышлять.

Но делает это, можно сказать, топорно, что ли. Не то что Вера.

Ее математический ум изощренно тонок.

Где-то Максим прочитал, что его состояние можно квалифицировать как «напряжение на почве неискренности».

И именно оно было невыносимо.

Ибо накапливало ужас.

Который и давил на эмоциональное состояние равно как души, так и тела.

Правда, порой этот ужас неожиданно переходил в благоговейный страх.

И тогда он принимался за распознание слов, укатившихся в зрительные образы.

Вера, видимо, понимала его это состояние и потому не требовала от него ожидаемого, то есть мужского внимания, одолжив все это вечному хранению в памяти.

Хоть их вроде бы и разделило двенадцать лет, но это не требовало с его стороны, можно сказать, жертвенности. Ведь не мальчик.

Вера не знала, с какого момента она стала смотреть на себя как бы со стороны, находя все больше и больше изъянов в себе или недочетов, которые другие стремятся не замечать.

Часы пробили четыре.

Конечно, дня.

И всполошили супругов.

Отдельно друг от друга.

Но во всем этом, что нагустело в их отношениях смолой неприятной прилипчивости, вдруг возникло отдушечное обстоятельство. К Вере приехала подруга.

Когда жена ее представила, та, видимо, еще блукала по закоулкам только что случившегося с ней разговора. Который – с ее стороны – закончился, как всегда, всепонимающей ухмылкой.

У подруги были резвые глаза, но продуманные движения.

И это несоответствие как бы лишало ее цельности.

Тем более обряжена она была в штаны такой обтяжности, что невольно тянуло получить пятерку по анатомии человека.

Максим играл роль подносчика всего того, что требовалось, чтобы сервировать стол.

Вплоть до солонки.

Которую Вера почему-то звала сольлешницей.

Когда стол обрел праздничный вид, супруга украсила его бутылкой коньяка, однако предупредив:

– Тебе пить нельзя.

– Почему? – обидчиво поинтересовался он.

– Ты меня повезешь, – за Веру ответила подруга.

Разговор, который тараторно шел за столом, Максима особенно не интересовал, и он вышел подышать свежим воздухом.

Вот там его и ущучила подруга.

В ее глазах переливались градусы только что выпитого.

– Неинтересны мы тебе? – спросила она, споро раскуривая сигарету.

– Ну почему… – начал было он.

– Не трать зря слов! – остановила его подруга. – Бабы, как на дороге ухабы, только при мысли чувствуют себя людьми.

Такие мудреные фразы в ту пору до Максима еще не доходили.

Потому он смиренно молчал.

– Вы с Веркой – в одной печке дверки, – вдруг срифмовала она. – Она – к той стороне, где жар, а ты – где холод.

Он хотел сказать, что жара особого не чувствует.

Но передумал, считая это личной тайной.

– С Веркой жить можно, – тем временем продолжила подруга. – Она даже если споткнется, то скажет: «Это Богом зачтется». А я, простите меня, насос с отсосом, до ужаса злопамятна.