– Если честно, – просто ответила она, – я не верила ни одной его угрозе.

– А чего тогда сбежала?

Жена не ответила.

И только через минуту произнесла:

– Да и ты себя вел не по-мужски.

Посадил знакомого.

Повез. Бесплатно, конечно. Судя по его осанке, он процветает и благоденствует. Жесты этакие неторопливые, нарочитое спокойствие, подразумевающее мудрость, которую познает не всякий смертный, и какая-то – по плечам – чуть пущенная вперед округлость.

Эта начальственная осанка свойственна не только его знакомому, но и довольно многим другим, кто неожиданно становился, так сказать, «над толпой».

Был у Максима еще один знакомый. Этакий суетливый человечек с увертливыми глазами и вообще невзрачной внешности.

И вдруг однажды встречает он его остановившийся взгляд. Показалось, в задумчивости человек пребывает. А потом увидел вот эту фирменную медлительность и медвежковатость – это при сухонькой-то фигурке, и понял: сделали плюгавца начальником.

Разговорился с ним. Так и есть.

А теперешний седок Максиму сейчас говорит:

– Нынче только ненормальный работает руководителем. Все нормальные люди в рядовые поушли. Ответственности никакой, а деньги получают солидные. А тут вертишься как белка в колесе. Места себе не находишь, чтобы другим было лучше.

И он, чтобы не испортить уже выработанной осанки, стал с нарочитой медлительностью вылезать из автомобиля.

– Если чего нужно будет, – сказал через зевок, – звони.

И протянул визитную карточку, отпечатанную на немыслимо дорогой по нашему времени бумаге.

– Какой-то дурак раньше терминами такими кидался: «нетрудовые доходы». Да раз они доходы, то уже трудовые. Ежели ты, как у нас принято говорить, спекулируешь, то надо найти, где подешевле купить и кому дороже продать. Разве это не труд? Да даже проститутка трудится дай бог как. Вон, – он указал на здоровенного мужика, что шел сбочь дороги, – попробуй под таким бугаиной ногами подрыгай.

Нет, это только зависть человеческая придумала доходы называть нетрудовыми. Ведь свое-то продать как следует тоже способности, а то и талант нужен. Заставь меня, к примеру, на базаре стоять. Да ни в жизнь не соглашусь! Скорее с голоду сдохну, чем унижу себя торговлей.

Я сейчас расскажу, как мы с племянником машину продавали, ты со смеху течь дашь.

Значит, у Генки моего, у племяша, запохожилась очередь на новье. Тесть, словом, в очереди стоит. А у него «тринадцатая» всего как три года. И почти неезженная, потому как он на легковушке начальника одного возит, и все время на колесах.

Поехали на базар. А там цены – охренеть можно! Ну, сговорились, сколько просить будем.

И тут вдруг подходит к нам его друг детства Славка. Ну поздоровались там. Спрашивает он: «Продаешь тачку?». Генка кивает, мол, да. Ну тот ее обсмотрел и говорит: «Никому не отдавай, я возьму». Генка молчит, сколько за нее просит. И я тоже, потому как вроде дело-то это не мое – они кореша закадычные.

Обсмотрел Славка машину еще раз и говорит: «Цену я тебе за нее дам. А цена-то ей всего двадцать тысяч».

И опять все промолчали.

А когда Славкина жена уже с деньгами заявилась, то еще пятерку выцыганила.

И отдал племяш машину, считай новую, за пятнадцать.

– Здорово кому-то повезло! – перебил его Максим.

– Не говори! Но, если бы мы были одни, наши клячи со свету бы нас сжили. А то и жены – и моя дура старая, и Генкина, тоже шалава – при нас были. И как в рот воды набрали.

Он помолчал какое-то время и заключил:

– Так что на все талант нужен. Недаром мой дед говаривал: «Зазря и чирей не садится».

Максим, мысленно сделав себя участником тех торгов, подумал, что тоже не способен был бы отказать близкому человеку, и потому смело может быть отнесен к разряду простофиль, над которыми всегда, пусть беззлобно, но надсмехаются более изворотливые и практичные люди.

Только сел этот клиент в машину, как тут же начал:

– Никогда не забуду, как испытал на себе лихвовое подтверждение того, кто говорил, что самое трудное для нас – это вытравить из себя рабскость. Стоял на ВАЗе, шаровые опоры мне меняли. Причем начальник дал мне их в собственные руки, и я уже потом вручил «железки» слесарю. Пошел он их вроде солидолом смазать, и вижу, что выносит старье. А мне стыдно уличить его. Молчу. Потом, когда он уже поставил колесо, покачал я его, вроде люфта особенного нет. С этим и поехал.

А через несколько дней вылетела у меня на дороге шаровая опора, одна из тех, которые слесарь ставил, и я целую ночь простоял один в степи. Хорошо, что не зимой. Этим и утешился.

А недавно стали мне менять передние тормозные колодки. Так оказалось, этот же слесарь с одной стороны поставил не две, как положено, а всего одну.

Я уже не говорю, что когда я на минуту отвернулся, кто-то у меня из бардачка рублей двести выгреб.

Мне бы пойти к начальнику, пусть он вызовет этого нерадея, если не взгреет, то хоть узнает, кто под его опекой работает. А мне неудобно. Все та же рабскость. Вроде я – за свои-то деньги – обязан этому слесарю чуть ли не по гроб за его благоденствие.

Наверно, нескоро уйдет из нас вот это раболепие.

А когда выходил этот мужик, то заключил:

– Да и ты, наверно, такой же, как и я.

Подруги Жены не было месяца два, а то и больше.

И, может быть, она у них не появлялась бы и дольше этого.

Но припал случай, и Максим встретил ее с незнакомым мужиком на базаре, куда заскочил, чтобы купить темные очки.

Облик Подруги Жены был позапрежним.

Словом, не таким, какой он ее видел все последнее время.

Не в платочке и в платье, а в брюках, усеченных кнопками, и кофтенке немыслимого покроя.

– Поздравь нас! – сказала Подруга Жены. – Наконец, пройдя семь кругов ада, мы поженились.

Мужик смущенно засучил ногами, и только тут Максим узнал в нем того священника, который крестил Подругу Жены.

Он стал ковыряться в памяти, чтобы вспомнить, как его зовут.

На помощь пришла Подруга Жены.

– Теперь он не Евфрасий, а Виктор Алексеевич. Так что мы с монашеством расстались.

– Трудно было? – уточнил Максим.

– Не то слово! – подал голос Виктор Алексеевич. – Но ведь я не подписывал контракта на всю жизнь. Изменились обстоятельства, изменился и я.

Подруга Жены нежно погладила его по щеке, лишенной бороды.

И, словно заметив это, Виктор Алексеевич сказал:

– Только бриться каждый день будет муторно.

А Максим рассуждал про себя: неужели вот так просто можно поменять то, в чем, кажется, уверился навсегда?

И Виктор Алексеевич сказал:

– Я не отрекся от Бога. Но искушение было выше моих сил. Значит, Господь отныне меня числит среди тех, кто не был достойным ему служить.

Он помолчал и заключил:

– Но это вряд ли можно считать преступлением.

Когда они проходили очередной ряд, то откуда-то вынырнул монах. Он явно был смущен этой встречей.

– Я бы возликовал, – вдруг сказал монах, – если бы мог разобраться в своих чувствах, как это удалось тебе. Но Бог посчитал, что я неспособен на какой-то протест.

И монах удалился, почему-то именно Максиму вручив гроздь винограда, выхватив ее из корзины, которую нес.

А Подруга Жены сказала:

– Теперь из нас троих самый святой ты, Макс.

Он не возразил и не согласился.

Просто еще ошеломление до конца не прошло.

– Но и тебе недолго осталось быть праведником, – напророчествовала Подруга Жены.

На этом они, собственно, и расстались.

Напоследок Подруга Жены отщипнула от кисти, которую как-то неуклюже, как котенка за шиворот, держал Максим, две виноградинки. Одну сунула в рот мужу, а вторую съела сама.

Опять решил поработать ночью. С вокзала взял двоих. Он все ей заглядывал. А когда садились, спросил: