– Как в пасеке, в меду глазики, – ответил он.

И это была его, доронинская шутка.

И Максим вдруг спросил:

– А где ты остановился?

– Да нигде еще. Решил сначала город глянуть. Везде побывал, а тут ни разу не пришлось.

– Постой! – остановил его Максим. – А про какой город-герой ты нам, ребятишкам, рассказывал?

– Про Севастополь. Там я пятилетку за шесть годов освоил.

– Чего так долго?

– Сроки такие были. Причем забрали нас, двадцатидевятников, когда мы уже десять и десять сплюсовали.

– С двадцати брали? – удивился Максим.

– Да, так вот, в связи с войной, что ли, случилось.

Ивану далеко за семьдесят, а выглядит он не более как на шестьдесят.

Волосом весь жуково-черный.

Только в бороде кое-где появились сивинки.

Доронина сроду никто не величал по отчеству.

А называли его Ванюхой или, на французский манер, Ив Аном.

Так его как-то повеличал один заика.

Это еще не на памяти Максима. Но, рассказывают, заявился Доронин с флота, долго клешами улицы не подметал, а решил организовать при «Леспромхозе» коммуну. И название флотское дал «SOS», что в переводе означает «Спасите наши души».

И в месте, что им было отведено, срубил первым делом часовню, на куполе которой вместо креста был взгроможден якорь.

Распорядок жизни в коммуне, куда, кстати, принимали только мужчин, был такой – пять безвылазных дней, как шутили, за забором, а два дня за плетнем. Законы в «SOS» были жесткими.

Ни пить, ни курить никому не позволялось.

Для нарушителей полагалась кара – в зависимости от содеянного – «клетка позора» и «яма благовоспитания».

Еще была «доска покаяния», где каждый мог прилюдно признаться в своих грехах.

В коммуне занимались столярным ремеслом.

Там же ему учились и, если желали покинуть «SOS», то приобретенное надо было выкинуть, а все науки забыть, потому знания – по уставу коммуны – считались общественным достоянием.

Сперва в «SOS» вступило около двадцати человек.

А уже через год их перевалило за сотню.

Посъехались туда мужики из соседних поселков.

А один артист заявился из Москвы, прочитав о коммуне в «Комсомолке», и не просто приехал на осмотр невидали, а решил остаться в ней навсегда. Как жили коммунары, чем питались и забавляли себя в свободное время, никто не знал.

Не позволял Устав.

Коммуна просуществовала почти десять лет.

И развалилась в одночасье.

И виной этому были бабы.

Жены коммунаров.

Как-то на партийной конференции выступила одна активистка, и отдаленно не имеющая отношения к «Леспромхозу», и пошла костерить Доронина.

«Да они там мужеложством занимаются! – кричала. – Иначе почему женщин к себе не берут? Где равноправие? Конституция, наконец? А то государство в государстве создали!»

Случился там как раз какой-то журналюга из Москвы.

В «Известиях» все это прописал.

Приехала комиссия…

И начальство «Леспромхоза» угасло энтузиазмом.

Стало разные неприемлемые условия ставить.

И Доронин плюнул.

После распада «SOS» коммунары разбрелись все кто куда.

Мужики, почувствовавшие слабину, запили и загуляли.

Собрались бабы в Нардоме – так клуб по-старинке звался, – стали умолять Ивана вернуть все, как было.

А он им ответил: «Когда надо меня защищать от происков никчемцев, вы на их стороне были. А теперь корабль отчалил, и кранцы в воду».

Поскольку люди не знали, что такое «кранцы», требовали вызвать водолазов, чтобы достать их из реки.

Уехал после этого куда-то и Доронин.

Но вскорости возвернулся.

В школу военруком пошел.

А вот теперь он – в Сталинграде.

Первый раз в жизни.

– Ну и куда ты меня в первый хват подвезешь? – спросил он Максима.

– Сперва на квартиру, где ты будешь жить.

Они сходили в камеру хранения, куда Иван сдал свои вещи. А потом ринулись к пустующей квартире.

– А что же вы квартирантов сюда не пустите? – спросил Иван, разглядывая все, что требует ремонта и починки.

Сперва тут же разобрал кран.

А когда собрал, тот перестал течь.

Максим думал, упрекнет.

Нет.

Только сказал:

– Иди купи шпаклевки, клею и обои.

– Ну чего, ишачить, что ли, ты сюда приехал? – спросил.

«Ишачить», кстати, тоже Иваново словечко.

– У нас закон, – ответил Доронин, – ступил на палубу – наведи морской порядок.

В первый день они никуда не поехали.

На второй – тоже.

А Федор обзвонился.

– Куда ты запропал? – вопрошал.

– Друг, что ли, звонит? – спросил Иван.

– Да вместе таксуем, – ответил Максим.

– Скажи ему: «Русские если не на фронте, то в ремонте». А что у него изножник-то места себе не находит?

Доронин всегда или складушничает, или непонятностями сорит.

«Изножником» зовет мужской детородный механизм.

Иной раз, правда, он его «третьей ногой» величает.

Но «изножник» как-то лучше ложится в обиход.

В первый раз к ним наведалась соседка снизу.

Ну та, у какой муж пьяница.

Кстати, и его с собой привела.

Но говорила только от себя:

– Позвонили, а сама думаю, неужто воры? По голове лупанут и «здорово живешь» не скажут.

Муж уныло молчал.

Был он еще не старый.

И довольно глядный с виду.

Только двух пальцев на левой руке недоставало.

– В детстве в пилораму попал, – сказала она.

– Хорошо, хоть это не по пьянке, – подал он голос, чем и намекнул, что она повсюду тиражирует его грех.

Соседи еще постояли какое-то время у порога и ушли.

А на следующее утро она пришла вновь.

С целым решетом винограда.

– На дачу к друзьям ездили, – пояснила и представилась, кажется, только одному Ивану: – Меня Светланой зовут.

– Хорошее имя, – произнес Доронин, – и при затмении солнца не потускнеет.

Светлана всохохотнула:

– А вы – большой шутник!

– Насчет габаритов не поспоришь, – ответил Иван. – А с юмором у меня совсем плохо. Когда по шутейности бьют, я вполне серьезно отвечаю.

И она опять хихикнула.

– Знаешь, подарки чем каверзны? – вопросил Иван и сам же ответил: – Ты нам – решето, а мы тебе – Бог знает что. Поэтому приходи на ужин.

И Света заявилась.

С махоткой пельменей, как она уверила, собственного изготовления.

Хотя вместе с пельменями сварила и ярлычок с адресом, откуда они в магазин припожаловали.

Пила она охотно и страшно удивлялась, что до сих пор ничего не сделала в квартире Максима.

– Вы – сверхидеальный муж! – повторяла она Доронину после каждой рюмки.

Иван, как всегда, не пьянел.

И больше, наверно, оттого что знал меру.

На каком-то периоде клал ладонь на стакан и говорил:

– Считайте, якорь я уже бросил.

Его никогда не упрашивали продолжить застолье. Когда же он уходил, то говорил: «Надо на своих кнехтах доковылять».

В «Леспромхозе» уже знали, что «кнехты» – это какие-то чальные причиндалы, и пытались ввести это слово в общее употребление. Но оно к лицу было только Доронину.

Про Ивана ходил треп, что на службе, только не в Севастополе, а где-то на Кавказе, то ли в Поти или Батуми, он в одной драке, когда на него напала шайка, повыбивал с полсотни зубов.

А так он был человек смирный. Сговорчивый. Но уважал во всем порядок, подчеркивая, что он морской.

Когда расходились после ужина, Доронин сказал Светлане:

– Ты тут Максима не обижай. Как захмуреет, так посветли.

– Непременно посветлю! – изнемогала она от хохота.

Короче, к третьему дню квартиру стало не узнать.

Тут-то Максим и привез на ее смотрины жену.

Она чуть в обморок не упала от восторга.

– Вот это да! – сказала. – Нам бы так никогда не отмастеровать.

Иван довольно улыбался.

Явно ему нравилось, когда хвалят его за скурпулезно-мускурную работу. На этот раз факт восторга Вера с Иваном запили пивом, и Максим повез их по тем местам, которые так притягивают иноселенцев.