И Максим почему-то подумал: уж не «ляснулся» ли его седок, как старик внезапно ожил:

– Помнишь песню «Партия наш рулевой»?

Он отмахнулся, мол, откуда тебе это знать, и продолжил:

– Так вот я не скажу, что партия управляла как-то не так или делала не то, что надо. Но она – угнетала. Хотелось…

Он опять вырубился, как это было давеча, и через минуту заговорил вновь:

– Я встречался с Солженицыным…

При упоминании этой фамилии Максим отослал себя памятью еще в одну недавнюю поездку, можно сказать, в довольно далекое путешествие. На этот раз ехать пришлось в Урюпинск.

Так вот с ним ехал тогда какой-то мужик, в прошлом, видимо, военный или что-то в этом роде.

И вот именно он первым в его машине заговорил об Александре Исаевиче. «Любопытная личность, – сказал он. – На сколько ходов все рассчитал».

Поскольку Максим Солженицына не читал, знал только, что рассказами «Один день Ивана Денисовича» и «Матренин двор» когда-то упивались в «Леспромхозе».

А вот «Архипелаг ГУЛАГ» читали вяло. А бывшие зэки, те просто-напросто плевались.

Что он там написал не так, Максим не знал, потому как и эту книгу не раскрывал.

И вообще, у него с чтением было туго.

Всем говорил, что при этом раскалывается башка.

А на самом деле его съедала мука.

Пытался он как-то «Двенадцать стульев» одолеть.

Как сказал один его друг, едва освоил одну ножку.

На семнадцатой, что ли, странице бросил читать.

Ну не его это дело.

Так вот урюпинец про Солженицына сказал, что специально на фронте «шлеп-язык распустил». Чтобы в тыловую тюрьму по политической статье угодить. Где хоть не всякая пуля тебе в лоб целена.

А там надо было всячески выделываться, чтобы доказать, что ты не дезертир, а идейный неприятель власти.

И вот опять – Солженицын.

Большую часть тирады об Александре Исаевиче Максим перебил своим воспоминанием.

– Мы теперь, знаешь, как жили бы, – пафосил седок, – после возвращения Солженицына призвав бы его стать президентом России. Ведь он единственный, кто прошел лагеря и заграницу и сохранил силу духа русского человека.

И тут Максим ни с того ни сего ляпнул:

– Да уж Исаевич отечество-то не очень русское.

На этот раз седок, кажется, умер насовсем.

К жизни его пробудила трель милицейского свистка.

Это Максим – ненароком – пересек две сплошные полосы.

И старик, так и недоехав до того места, которое заказывал, выхватился из машины и пошел в противоположном направлении от того, куда себя стремил.

– Задвурулил, – кивнул в его сторону гаишник, и Максим понял, что он тоже имел дело со стариком. – Наверно про солженицынский рай тачал?

И хоть Максим не подтвердил этого, хозяин дороги отпустил его с миром.

– Больше на проезжую часть смотри, чем христопродавцев слушай, – поназидал он.

Чем больше Максим перевозил разных людей, тем явственней понимал, что набирается от их, как ему кто-то сказал, духовного совершенства. Он отлично помнит того человека, на лице которого была наклейка «Мой мир и я».

И когда Максим поинтересовался, что это значит, седок сказал:

– Я был воспитан при принудительном атеизме, чем-то напоминающем режим военного времени. Где в грубых выражениях требовали забыть о Боге, не признавая его Отцом человечества. – Пассажир поправил свою позу на сиденье и продолжил: – И тогда я занялся самоизвлеканием.

– Что это? – спросил Максим.

– Своего рода субъективное творение, где духовной опорой, даже в скорбное время, является ум.

– Интересно, – Максиму действительно было любопытно, как изначально избранный путь постоянно и настойчиво приобретает суть истинного назначения.

По радио Максим слышал, что Лев Толстой в свое время, утверждая, что неверие – это опасная болезнь, вместе с тем явный и глубокий интерес проявлял к тому, что суждено было случиться, к словоблудному эгоистическому отщепенству.

С атеизмом он имел несомненное сходство.

И гений пошел по той, в народе прозванной скользкой, дорожке.

И, умерев где-то вне дома, удостоился могилы без креста.

– Ну и в чем суть высшей религии? – спросил мужика Максим.

Тот ответил, при этом загибая пальцы:

– С утра, минуя день, не строить планы на вечер. Не торопить привычный ход событий. Поскольку музыка обладает мистической силой, воспринимать ее как загадочную вибрацию, на энергетическом уровне, не воспринимая ее как культуру. Условно говоря, все явления, что демонстрируют характер, по понятным причинам, должны глубоко осмысливаться, чтобы быть вписанными во вдохновенную судьбу.

– Ну а кто должен всем этим править? – почти обреченно спросил Максим. Но в это время ядовитый звонок мобильника как бы вернул седока в какую-то действительность, и он кому-то сказал:

– Он был человеком, пока Москва не похоронила его в себе. И он сдал позиции. Причем, не только в стихах.

Седок какое-то время молчал, и когда уже Максим подумал, что память его была съедена захватывающей историей про провинциала, поехавшего осваивать столичные преимущества, вдруг ответил:

– Некоторые имеют пылкую веру только затем, чтобы подчеркнуть благочестие. С психологической точки зрения это оправдано. Но разум требует не поклоняться идолам и вместе с тем утверждать, что звездой может быть только недостижимость. Потому надо исключить любое сходство с тем, что давно себя изжило.

Они обогнали машину, на которой было написано: «Торговое поселение». И седок вдруг сказал:

– Доброе слово – надежная страховка от глупости. И именно оно чаще всего является платой за утешение.

И уже через минуту Максим понял, что его спутник, блукая в буквенных знаках различия, которыми украсил лицо, не способен освоить честные традиции и, воспользовавшись ситуацией, приобщить к лику своей веры и еще одну полузаблудшую личность, потому что Максим так и не сумел по-настоящему почувствовать себя обреченным христианином. В речном порту, куда Максим его вез, седок щедро расплатился и, кивнув на старика с белым флагом, сказал:

– Не подумай, что он ждет кому-либо сдаваться. Это мусульманский знак того, что этот человек осилил хадж.

И седок скрылся в недрах речного вокзала, а Максим долго держал в сознании незнакомое слово хадж, почему-то думая, что это что-то близкое к обрезанию.

Она шла к нему размашисто, но сказала как-то походя:

– Поехали!

– Куда? – спросил Максим.

– Да все равно, лишь бы с тобой.

И притиснула его руку к своей груди.

От нее пахло спиртным.

– Ну что медлишь? – вопросила она и тут же добавила: – У меня предложение на любой кошелек.

Он глянул на ее голое плечо и прочел там наколку: «Свободная Азия».

– Ну что, – опять подторопила она, – ты не достиг духовного совершеннолетия?

Если честно, Максим впервые переживал такой наглый напор.

– Или ты еще не освободился от рабства эгоизма? – продолжила седючка, он ее уже про себя окрестил. – Ведь не на смерть я тебя приглашаю. А на обыкновенный порнопередел.

И, видимо, уловив, что он не понял этого слова, пояснила:

– Это общение на любой вкус, где главенствует женщина. Поэтому не скрывай своих фантазий.

Она пощекотала ему коленку.

– Ты можешь мне перечислить все планеты Солнечной системы? – вдруг спросила она.

Он и тут промолчал, ибо не любил школярного к себе отношения.

И в это время в окно влетела оса.

– Убей ее! – замахала руками девка.

Но та прямиком ломанулась к ее лицу.

И – по визгу – Максим понял, что та ужалила седючку.

Она выхватилась из машины так же, как в нее впорхнула.

И единственное, что он уловил из ее причита, у нее аллергия на укусы ос.

И тогда он, выбравшись из-за руля, крикнул:

– Ну куда же ты? Давай я тебя отвезу в больницу.

Она покорно уселась на прежнее место.

Щека у нее действительно вспухла и ярко покраснела.