С этими словами пассажир тогда ушел.

А нынешний все еще сидел и, видимо, ждал, что же ему на его вопрос ответит Максим.

Выразиться так, как тот человек, конечно же ему не удастся. И все потому что Максиму неведомо такое понятие, как «общее царство». Или через молитвенное прошение «живое общение с Христом».

Хотя он был не прочь принять молитвенное участие в чем-то общем и серьезном, чтобы ощутить некую духовную независимость, что ли. И вдруг он ответил нынешнему седоку словами, которые на эту тему были им услышаны накануне:

– Логических доказательств о конце света пока нет. А вот абстрактные гипотезы существуют. Все зависит от планетарной силы земли.

И, выходя из машины, нынешний седок пожал ему руку, видимо, сбрив свои сомнения лезвием точного знания, которым, считал он по наивности, обладал простой таксист.

С каждым днем, который впутывал его в сеть городских улиц, Максим все больше и больше как бы вникал в некую роль, недоступную в жизни. Его пассажиры, или, как он их звал на старинный манер, седоки, вроде бы старались спрятаться в его машине от реальности и, оградив себя от стрессовой ситуации, на каждую достоверность события смотрели без особого тщения, словно бы обзаведясь каким-то особым иммунитетом. Вот взял он одного мужичка во дворе дома, окна которого выходили в горсад.

– Почти полвека мы здесь прожили, – пооткровенничал он. – И раньше я вот прямо через подоконник прыгал на эту дорожку. А теперь смотри, какие решетки на окнах. Словно тут гуляют не люди, а дикие звери.

Максим советское время помнит. Но не настолько, чтобы судить о его преимуществах.

Хотя их учитель, когда-то живший в Сталинграде, говорил, что грабежами и воровством город не отличался.

Только он почему-то считал, что за порядком больше следила не милиция и дружинники, какие в ту пору вошли в моду, а уголовники, у которых – на все – был свой смотрящий. И вот вроде бы именно он – через своих подручных – не давал разгуляться мелкопакостной шпане и неконтролирущим себя хулиганам.

А тем временем седок, которого он подхватил у горсада, тоже начал хаять современных девок.

– Ну, вон, посмотри на этих уродов!

Он сплюнул.

Им действительно дорогу преградило с десяток штанниц.

– Да разве мужчина с нормальной психикой на них рискнет?

И вдруг заговорил вполне по-ученому.

А может, он таковым и являлся, Максим обычно старался не вникать в биографии тех, кого возил.

– Так вот, что я хочу сказать, – он сделал небольшую паузу, которая потребовалась ему, чтобы раскурить трубку. – Сущность мужчины состоит из трех составляющих по части высшей нервной системы.

Трубка внезапно погасла, и он вновь завозился с ней. А когда, видимо, понял, что раскурить ее не удастся, положил в кейс, который держал на коленях.

– Так вот, мужчиной, – повел он в следующую минуту, – управляет сознание, подсознание и инстинкт. Сознание прокладывает стратегическую дорогу. Подсознание страхует в виде предчувствий, интуиции и простых догадок и доглядок. А инстинкт срабатывает тогда, когда две первых составляющих выдыхаются в своем усердии.

Раньше что-то подобное Максим уже слышал. А седок на минуту умолк, потом всгорячился вновь:

– Раньше женщина была загадкой. В сознании мужчины рисовался образ ее единственности, а значит, и неповторимости. А что сейчас, вон, глянь. По ней анатомию человека можно изучать.

Наверно, что близко лежит, ибо и такие речи в этой машине уже произносились.

Он опять схватился за трубку.

Только теперь просто размахивал ею перед своим лицом, кажется, этим нарабатывая себе некую солидность.

– Эмансипация, – продолжил он, – это смерть всему святому. Ведь женщины сейчас воспринимаются как разовый шприц. После использования лучше выбросить.

Он еще какое-то время помолчал.

Потом заключил:

– В народе говорят: «Некрасивых баб не бывает, бывает мало водки». Так вот на теперешних барышень может рискнуть только одурманенный алкоголем или обколотый наркотиками.

– Так куда вам ехать? – вежливо спросил Максим. Ибо все это время, пока «профессор», как он его про себя окрестил, говорил, не двигался с места.

– Мне в аэропорт, – сказал мужик. И добавил: – Как можно быстрее, а то мы заговорились тут…

То ли Максиму придремнулось в теплом салоне машины, то ли привиделось, что некая тень лужей залила дорогу, и только тормоза прервут его езду в неизвестность.

И он, как это всегда делал в экстренных случаях, одновременно нажал на педаль и вздрючил ручник.

И только тут обнаружил, что рядом сидит человек.

Он был в черном.

– Вам куда? – спросил Максим.

– У нас теперь две дороги, – уныловато сказал, как определил Максим, плаксик, – одна – в больницу. А другая…

Он закашлялся.

– Только туда не стоит торопиться, – догадавшись, о чем речь, произнес Максим.

– Все верно, но ее не обманешь.

– Кого? – простовато спросил Максим.

– Судьбу. В ней все просчитано и помечено. Потому, сколько не храбрись…

Максиму стало жалковато деда, но слова утешения как-то не шли. Вернее, не были к месту, что ли.

– Единственное не повергает в уныние, – сказал дед, – что покидается не лучший из миров.

– Вы верующий? – спросил Максим, объезжая ухаб.

– Относительно.

– В каком смысле?

– Ну, как зафиксировано в пословице: «Гром не грянет, мужик не перекрестится».

– Но ведь у вас – грянул?

– Частично. – И пояснил: – Мои анализы отослали в Москву на консультативный совет.

– И долго еще ждать?

– Завтра должно быть все до конца ясным и понятным.

– А почему вы сказали, – повел дальше Максим, – что мир сейчас не лучший?

– Женщины убили желание не только дальше жить, но и быть! – чуть запальчиво начал старик.

– В каком смысле? – притворился совсем непонимающим Максим.

– Ты посмотри, на что они похожи? Глаза не глядели бы! Потому сейчас самое время умирать. Одной жалкости – и, пожалуй, самой главной – меньше.

Максим поголовное оштанение баб принял более чем спокойно. Ну нравится им ходить в брюках, пусть себе резвятся.

Но почему-то многие мужчины, которых ему приходилось возить, прямо исходили возмущением.

Один капитан дальнего плавания сказал: «Одни из них напоминают известную породу глубоководных моллюсков. А другие явно смахивают на головастиков».

Артист же из Москвы, которого ему пришлось подвозить, так об этом выразился: «Бабы не понимают, что, надев брюки, они все свое несовершенство, а то и уродство показывают. Вон, полюбуйся! – указал он на чинно выхаживающую штанницу. – В юбке разве бы увиделась ее убийственная кривоногость?»

А через минуту он показал на другую: «А у этой, вон, смотри, задница какие гримасы делает?»

Про себя Максим с удовлетворением отметил: Вера сугубо юбочница.

«Великий человек придумал платья, – продолжал артист, – в нем женщина воспринимается как бы целиком. Объемно, что ли. Выделяются груди. Подчеркивается талия. Занимают внимание ножки. А в штанах она напоминает набор запчастей, из которых, в конечном счете, можно составить что-то похожее на утраченный оригинал».

И вот теперь этот старик тоже, как говорится, туда же.

А дед тем временем сказал:

– Мода – это смерть всего сущего.

С этими словами Максим и высадил старика у одного из крыльцов совбольницы.

– Раньше почти любой коммунист был двуруким.

Этот старичок был неостановим в словопотоке, поэтому Максиму не пришлось задавать ему как наводящих, так попутных вопросов.

– Что мужчину изводит? – продолжил дед. – Все, что женского рода. С одной стороны жена, с другой – партия. Или наоборот. Особого значения не имеет.

Он на миг замолк, как умер.

Максим впервые наблюдал такое состояние человека: остановившиеся глаза, маскоподобное лицо и, кажется, даже полное отсутствие дыхания.