Тех же, кто не принимал участие ни в первом, ни во втором опыте, называли «резвилками».

Но это до определенного возраста. Который почему-то обрывался не на круглой цифре.

«Резвилками» были до двадцати шести лет.

А дальше они переходили в разряд «ждалок».

Ну тех, кто ждут у моря погоды.

Но поскольку моря близко не было, его заменяла тайга. Потому и говорилось: «Ждут, когда в тайге рак свистнет».

«Ждалки» вели себя смирно.

Постепенно нагуливали возраст и неожиданно для себя становились бабками.

Хотя по возрасту они до такого звания явно не дотягивали.

Бабки тоже делились на две категории – бабки-скорохватки и бабки-понурки.

Но тут объяснять ничего не надо.

Так Вера, когда ее взял замуж Максим, была бабкой-понуркой.

Хотя о ней говорили, что она себе на уме, а чертям на забаву.

И это все недавно выдал покойный Топчий.

Парни в «Леспромхозе» тоже подразделялись на три категории.

Первых звали «ухали».

Не «ухари», а именно «ухали».

Почему таких величали, доподлинно признать никто не мог.

Может, оттого что, рубя лес, они ухали.

А может, еще по какой причине, тайга не знает.

Вторых звали «махари».

Ну тут и переводить не надо.

Это те, что то и делали, что давали маху.

Сюда входят всякого рода разведенцы и покинутцы.

И третьими значились «милоброды».

Это те, что шлялись по чужим бабам и вообще искали, где что плохо лежит. Максим ни к какой из таких когорт не принадлежал.

И не потому что ладил жизнь особняком.

А оттого что не успел внутри себя сформировать какое-то кредо. Девки на него засматривались, но не до той степени, чтобы сглазить.

Женщины постарше говорили: «Вот кому-то оклунок достанется!»

Оклунком в «Леспромхозе» звали мешок, наполненный до половины. И вот той половины, которой, как все считали, не хватало, была недалекость Максима, граничащая с наивностью.

Поэтому Вера была у него первой женщиной.

А первой любви, зачатки которой возникают в школе, он так и не испытал. И больше оттого что был упорным неуспевальщиком и пересданцем.

В школе над ним только смеялись, и не более того.

Однако Максим зрел.

Но, в отличие от медведя-шатуна, знал, что тайга не беспредельна.

Сейчас же он впервые в жизни поперхнулся чувством.

И получилось это так чудовищно нелепо. Без чего-то того, о чем можно было горевать без подвоха.

Если Подруга Жены впрямь его до сумасшествия любила, то почему сгинула вместе со своим монахом, который, как показала практика, и при ней не потерял своего прежнего статуса?

О той старухе, к какой он возил когда-то Подругу Жены и которая ее штанность восприняла как беса, которого та привела с собой, он вспомнил внезапно.

И тут же помчался к ней.

– Ну что, бензин вышел, а ход остался? – спросила гадалка, разом напомнив, что когда-то выручила его горючим.

Увидел он и тот велосипед, который многие дни возил в багажнике.

– Знаю, чего маешься, – сказала старуха. – Была у меня твоя красавица. Чтобы приворот я ей на тебя составила.

– Ну и что? – спросил он.

– Карта не легла, и плетка ветви раскидала.

Эту нагайку с некими косичками он видел.

Ею надо было ударить по столу.

Если косички в одну струну вытянутся – все дело на мази и Бога не надо просить.

А коли они вразнотык окажутся, то – порожностью пустоту черпать будешь.

Но его до одержимости доводил вопрос: как все же звали Подругу Жены?

Ради хотя бы того, чтобы помянуть ее в той же церкви.

– А этого она мне, милок, не сказала. «Гадай, – говорит, – на вихорок», – и прядь волос вот этими ножницами отпудила.

И показала ему этот «вихорок».

Был он перевязан суровой ниткой.

– Мне можно его взять с собой? – по-щенячьи спросил Максим, принюхиваясь к тому, что осталось ему на память от Подруги Жены.

– По ритуалу, – сказала бабка, – волосы должны быть сожжены.

И она бросила прядь в огонь.

Печка отрыгнула свежим пламенем и сразу стала гаснуть.

– Невеселой ей выдается судьба, – сказала старуха. – Бегливой.

– Как это понять? – спросил Максим.

– Беда будет гнать ее от порога до тына и наоборот.

– От кого? – спросил он с притаем.

– От… – она запнулась и потом как бы поназидала: – Ведь дети все от Бога. Но чтобы понять это, надо почувствовать в себе святость.

Первое, что ему захотелось, когда он покинул гадалку, это напиться.

Но водка ему не шла. Вино не лезло.

А на пиво и глаза не смотрели.

Потому он купил бутылку спрайта.

И – прямо из горла – выпил до единой бульбушки.

И только тут обнаружил в себе озноб.

Но не только души.

Достал из аптечки градусник.

Он показал – сорок.

Как-то один из седоков ему сказал: «Над идеей не надо смеяться. Это оставить надо на тот момент, если она окажется несостоятельной, а то и вовсе глупой».

Так вот идея писать самому себе возникла у Максима в пору когда он вдруг понял, что стремительно меняется даже в собственных глазах, иной раз теряя больше, чем находя.

Постижение же этого, что его окружало и сперва им воспринималось с долей растерянности, сейчас закрепилось, как неизбежность. С которой не только надо мириться, но и воспринять, как тайну грядущего.

Тем более от кого-то из маститых литераторов он услышал такое: «Писать – это значит разговаривать с самим собой».

И ему стало приятно, что эта форма общения с самим собой не выдумана им, а просто взята, как говорится, на вооружение.

И он начал.

Дорогой Максим!

Когда ты прочтешь это письмо, то поймешь, что основная функция его в том, чтобы зафиксировать четко организованные параметры, какими можно измерять чувства других, ревниво сравнивая их со своими собственными.

Свою наивность я терял быстрее, чем того требовали обстоятельства. От того неотесанца, каким я был в «Леспромхозе», нельзя сказать, что не осталось ни следа. Но все погрузилось в плоскость условности.

Когда я уезжал, то многие говорили, что город мне обломает рога.

Но он утяжелил душу.

За счет лукавства и скверноповедения.

И первой, кто, как у нас говорят, сбила меня с панталыку, была Подруга Жены.

Написал про «панталык». А сам понятия не имею, что это такое.

Вот я какой еще дремучий!

А что Вера?

У нее такой вид, словно она постоянно позирует невидимому художнику. То у нее на лице появляются испуг и благоговение, то озабоченность, словно она собирается предпринять путешествие в будущее. А жизнь в эту пору имеет просто символическое значение.

Иной же раз она так вкрадчива, словно ее оставили земные силы, а хрупкие стороны жизни имеют только символическое значение. Вот, собственно, коротко о том, что из себя представляем мы – я и Вера. Как же все сложится впредь, я сообщу в других письмах к самому себе, которые, надеюсь, через много лет ты прочитаешь с большим почтением, чем то, с каким я ним (вернее, к ним, – оно же одно) сейчас.

Не отрекайся от благ, а невзгоды всегда придут им на смену.

Твой (нынешний) Максим.

Иван Доронин ошеломил Максима своим появлением почти так. как в свое время Топчий.

Бородой почти закрыл боковушку окна и спросил:

– Браток! По Сталинграду покатаешь?

А Максим ему в ответ:

– Садись, земеля! – И только тот угнездился рядом, укорил: – Овес не жуешь, а своих не узнаешь.

Иван аж дернулся.

Это его поговоркой пальнул Максим.

– Ты?! – вскричал он, турсуча его руку.

– Мы тут теперь живем, – подтвердил Максим.

– Как Вераха? – спросил Доронин.