– А вот эти деревья, – указала она на тополь, сосну и березу, – троицу составляют из Автондила, Калисты и Глории.

Бабка похлопала их всех по стволам.

– Человек должен смотреть не только внутрь себя, – продолжила бабка, – но – через те же камни и деревья – в глубь земли, где зарождаются понятия, которых мы еще не знаем.

По касательной вспомнился один ученый, которого он возил на кордон.

Так он говорил: «Хрупкое совершенство природы – психологически важный факт. Я даже бы сказал, что это близко к случаю сотворения. Отсюда и вольность ландшафта».

А сейчас был пёх.

Тяжелый, как все посильное, но принужденное.

Но вот деревья вроде бы отшатнулись в стороны, и возникла хатенка старухи.

Их встретила нахохлившаяся ворона.

Она во дворе заменяла собаку.

Не заходя в дом, старуха направилась в сарай и действительно выволокла оттуда канистру.

В ней что-то бултыхалось.

Максим отвинтил пробку.

И нюх заняло бензиновой взболтанностью.

А старуха опять углубилась в лоно сарая.

И вскоре вывела оттуда задрипанный велосипед.

– На вот, пристрой как-нибудь и – гоняй.

Так он стал заложником своего честного слова, что и велосипед, и канистру, естественно с бензином, вернет в ближайшее время.

Но сколько он приезжал, бабки сроду не было дома.

Его встречала только нахохлившаяся ворона и та расхристанная сосна, которая, кажется, пребывает на этой земле загнанной безымянницей.

А между прочим к исходу имелся февраль.

И снег не шел, а сорил.

И дерево, что было безымянным у самого старухиного дома, он назвал «стоп-костыль».

Ибо оно действительно напоминало инвалидную палку.

– Сложнее всего в наше время, – сказал старик, которого Максим вез, – это смириться со своим возрастом. Хотя кто-то мне говорил, что миром правит какая-то новая энергия. И духовные практики это подтверждают.

Максим – односложно – посмотрел на деда.

Но фактора благотворности жизни в его облике не обнаружил. Кроме отметин человеческой природы – энергичных линий морщин. Но и не увидел той сознательной отрешенности, что порой на себя напускают старики, как бы этим подчеркивая, что энергия любви иссякла и внутренний рост прекратился. Но была еще, слышал он, какая-то тонкая материя, которой подвластно многое, если не все.

Тем временем дед продолжал:

– Говорят, научный поиск – это блукание среди очевидного. И непрерывное самопознание – тоже своего рода вода, которую льют на одну же мельницу.

И, наверно, не очень сложно самообеспечить себя всем необходимым. Но как понять, что такое целеполагание? Это тоже тонкая энергия или особое объяснение религиозных истин?

Максима посетила внутренняя улыбка.

Это как бы признак второго дыхания. Когда удовлетворять ответом никого не надо. Но миросозерцанье можно продолжить без слов.

Поэтому, незаметно для скорбного старика, открывшемуся незнакомцу, чтобы смягчить душу, он записал явно иностранное «целеполагание», пытаясь прирастить к нему какое-нибудь возбужденное русское слово.

А старик тем временем попробовал разъяснить свою первоначальную мысль, почему не чувствует возраста.

– Необъяснимым образом девки и молодые бабы ко мне зачастили, – сознался «божий одуванчик». Он тут же как бы осек себя, поинтересовавшись: – А может, это общая тенденция?

Максим не любил, когда речь заходила о возрасте женщин, которые до кого-либо снисходили.

Раньше ему в этом помогала спасительная простота.

А теперь, когда он мог почти без труда разъяснить любую свою мысль, память резала душу, что Вера-то его старше на целых двенадцать лет.

Ни один мужик не похвастался, что гоняет любовь со старухой. А ее таинственный шепот воспринимает, как шелест крыльев ангела.

А дед продолжал исповедоваться:

– Пришла ко мне одна, видимо, уверенная, что со мной торжеств любви не получишь. И хотя пыталась казаться фундаментально-незыблемой, но ее, видимо, постоянно навещал молодой бриз прошлого, многими воспринимаемый, как озноб. А я как раз свежей виагры подкупил. Ну, естественно, решимость окрепла. И тут она, на грани внутреннего понимания, созналась, что пришла с ним просто поозоровать, поскольку по возрасту годится мне в дочки.

Поскольку Максим – молчанием – видимо, не подталкивал к развязке необъяснимого стечения обстоятельств, ведущих к банальной карусельной жизни, дед продолжил:

– Я ее поставил в позу ампле, и она возопила, что это чуть ли не мировой казус. И что она филологиня, и что восточное удовольствие ей не по нраву. – Он поперхнулся кашлем и заключил: – Но жизненной драмы не случилось. Она свое отстояла. И даже спросила: а не награжу ли я ее какой-либо экологической болезнью.

Максим молчал.

Этот узколобый интерес его уже достал. Годы реальности охладили его еще там, в «Леспромхозе», а выборочная справедливость подводила только к доступному удовольствию, где вспышка активности не имела социального значения.

Они проехали горсад.

Там шло музыкальное состязание, и томный голос ведущей назидал:

– Не доверяйте словам.

И в ответ раздался хохот.

Ему слегка за шестьдесят. Но его одежда, кажется, заключала в себе печать старины этой древностью, которая держалась в моде чуть ли не полвека. И вообще этот седок как бы являл собой тайны прошлого.

И первая его фраза, которую он произнес, чуть ли не лишила первоначального впечатления – так она была банальна:

– Веруя, никогда не зайдешь в тупик.

И вдруг Максиму показалось, что сам старик является иллюстрацией к библейским сюжетам, как бы напрочь лишенный благоговения и мания величия.

Когда же он, как ценитель старины, – памятью – видимо, прорвался сквозь житейские бури и отлистал книгу прошлого, представился:

– Бог.

Кажется, Максим остолбенело отшатнулся, как это делают при запуске ракет их железные объятели.

– В моем теперешнем имени аббревиатура, – пояснил незнакомец. – Бобылев Олег Гаврилович. Сразу скажу: не символ эпохи, но не позорный ее представитель.

А после того как сказал, что сама динамика нашей жизни – это не монументальный фасад, а крысино-мышиное закулисье, он Максиму почему-то показался сугубо своим человеком. Тем более из его уст услышалось и такое:

– Слово умирает вместе с жизнью. А время не старится. Оно просто перестает быть.

А еще через минуту Максим узнал, что Бог не числит себя в жизни зрителем первого ряда партера.

– Хотя хочется, – признался он, – умолчать только об одном, что пафос жизни – это измененная граница композиционного эффекта, где ты имеешь право на любое внимание, и не стоит случайные встречи наслаивать на случайные времена.

Максим приклонил голову в знак согласия со всем, о чем дед говорил. И вдруг он озадачил Максима своим вопросом:

– Ну и что, как вы думаете, будет после конца света?

О конце света последнее время стали говорить повсюду все чаще и чаще.

Одни при упоминании этого события являли полную безысходность.

Другие философствовали.

Типа: «Дань высокой энергетики, конечно, незыблема. Но наверняка придет магическая помощь.

После коллапсса останутся островки благополучия».

Третьи – откровенно зубоскалили.

И только один явно выживший из своих желаний человек сказал:

– А он давно уже наступил, конец света. Пусть это не покажется грубым, но в русский обиход любезность входит, как хаос. Мы давно дали фортуну на растерзание. Посмотрите на фамильные портреты прошлого. Сколько солидности. Даже шика.

А сейчас сплошная голопупость и декольте чуть ли не ниже пояса. А так называемые пирсинги в пупке, в носу, на губах и даже на языке – это что? Разве не конец разума?

Он сделал передых и заключил:

– По-настоящему боится греха тот, кто не знает, какая за него будет кара. А сейчас, когда все духовные взоры обращены к дьяволу, когда всепочитательность забыта навсегда, а жертвенная любовь стала предметом сказок, вернуть вечные времена уже никому не удастся. Пир Веры – позади.