Он повез ее в бывшую обкомовскую больницу, потому как там работала медсестрой их соседка по лестничной клетке.

К счастью, та оказалась на месте.

Вера – а ее звали так же, как и его жену – увела девку куда-то внутрь коридора, и он оказался в каком-то глупом положении. Если остаться, то неизвестно, по какому поводу, а уехать, то как-то будет не по-мужски, что ли. Рядом беседовали две старушки.

– Чего это ты читаешь? – спросила одна из них, кивнув на толстенный том, что другая держала в руках.

– Это «Зоар» – книга кабалы.

– Эк, куда хватила!

– Ну чего, бахан есть бахан.

– А что это?

– Вера так прозывается.

– Так ты разве не крещеная?

– Почему же? Все было как у всех.

– А чего же в эту ерунду влезла?

– Интересно, – ответила бабка. – Я даже могу преподавать знания.

– И какое же у тебя тибетское звание?

– Морская звезда.

И в это время вышли Вера и девка.

И соседка ей сказала:

– Самый большой грех – обида.

Они, как лучшие подруги, сначала переобнялись, потом и перечмокнулись.

Уже садясь в машину, девка произнесла:

– Это мы сразу друг дружку не узнали. А раньше работали вместе в совбольнице.

– Ну куда тебя теперь везти? – спросил Максим.

– На Яблочный поселок.

Девка вышла, видимо зараньше, чем доехала до дома, потому как угребисто двинула в гору.

Деньги, конечно, не заплатила.

А Максим, как учил его один таксист, поехал дальше развивать шестое чувство, чтобы разом понять, при деньгах клиент или только духарится, что богач.

Домой он вернулся в плохом настроении.

Долго, ни о чем не думая, стоял на балконе, пока жена не позвала его ужинать.

Ел вяло.

Еще вялее разговаривал.

Вернее, отвечал на вопросы, которыми не иначе как черти заразили жену. И только перед самым сном уловил он, собственно, в чем суть. Оказывается, соседка, вернувшись раньше его с работы, рассказала Вере, что он привозил к ней аллергийную девку, которая ей сказала, что Максим ее парень.

Вера его ни в чем, однако, его не укорила.

Только как-то нейтрально сказала, что знает, кто контролирует следствие наших поступков, заполняя духовный мир тем, что дает право ощущать себя вечным.

И – через вздох – добавила:

– В неразберихе нашей жизни, чтобы не смущать душу, всяк по-своему определяет свою судьбу, не подстраивая ее под общественные отношения.

И поселила на лице некую полуухмыль, которая паслась на нем. как целая дюжина ос, не смея, однако, ужалить.

– Правда, настоящее Мирозданье? – продышала ему в затылок дама, которая ехала на заднем сиденье.

С Дар-горы город действительно, казалось, утопал в хаотичной звездности. И женщина вдруг стала читать стихи:

Она сделала паузу и спросила:

– Правда здорово сказано?

Он на всякий случай угукнул, хотя, если честно, совсем не разбирался в поэзии.

Даже в классике.

Например, ничего особенного не видел в строке, по которой все буквально сходят с ума: «Я помню чудное мгновенье».

Ну и где тут чего-то аховое?

А женщина продолжала:

– На этой земле просто нельзя плохо писать.

И опять он это подтвердил терпеливым кивком.

Даму он вез на автовокзал из Красноармейска.

И уже перед тем как повернуть к автовокзалу, женщина попросила:

– Давайте еще съездим в одно место.

И назвала адрес.

Они долго стояли в коробке, окруженной девятиэтажками.

Свет ни в одном окне не горел.

Но женщина смотрела куда-то вверх и, словно по ее заклинанию или просто по желанию, там осветился один лоджиевый пролет.

И она, как молитву, стала читать:

Потом она тронула его за плечо.

– Поехали, – сказала убитым усталостью голосом.

Максим впервые встретил такую одержимость, что ли.

И стихи, которые женщина читала, ничего особенного из себя не представляли.

Но вот втемяшила она себе, что написавший их чуть ли не гений.

И это, видимо, под окнами его квартиры она почти час плодила надежду, разбавленную ее вздохами.

Дома его ждала все та же незамаскированная усмешка жены. И допрос, как он провел свою рабочую ночь.

И Максим рассказал Вере о той сумасшедшей женщине, которая его так удивила.

– Значит, она продолжает жить лирической жизнью, – мечтательно произнесла Вера и вдруг призналась: – В юности мне нравился мальчик, который явно отличался от всех. Хотя я до сих пор не знаю, почему каждое слово, им оброненное, заходило в душу. Хотя он хребтился перепахать русскую жизнь. Подчинить себе основы национального бытия. И я стала за ним, как говорили раньше, бегать. Пока он мне однажды не сказал: «Если ты пустая мечтательница, то не делай умным лицо».

Она вздохнула.

– Я страх как тогда обиделась. А он добавил: «Русское самосознание – это не великосветский салон, а каменоломня, где добывают мозоли».

Она опять вздохнула.

– И тогда мне стало понятно новое положение жизни, которое порождает массу хлопот, ибо заставляет – к сроку – продемонстрировать свое русское мирочувствие. Ибо книга мистической страны начиналась с начитанности. И именно в этом и превзошел меня мой ровесник, в итоге оказавшийся пустым человеком.

И Максим впервые подумал: а каким же ей видится он? Не иначе как дремучим оболтусом.

Книга была скучной, как день, который то и дело вытрушивал из туч дождинки.

Ни ливня или еще там какого-то потопного явления, предсказанных синоптиками, не наблюдалось.

Тучи, можно сказать, сорили дождем, и не более этого.

Так вот, в книге говорилось об американских писателях.

Остановился на Марке Твене.

Что-то из его творений он читал.

Вот только упомнить никак не может, что именно.

Хотя «Тома Сойера», кажется, написал он.

Но о чем там повествуется, как обухом отшибло.

Зато какие рулады наворочены о том, как Марк велик.

– Ну что же, – сказал Максим, закрывая книгу об американских писателях. – Читателем тоже надо родиться.

Эта фраза понравилась.

И он стал к ней присовокуплять другие.

– Ученье – свет, а неученье – тьма.

Сказано верно, но уж больно на обязаловку тянет, как ленинский причит «Учиться, учиться и учиться…».

Тут с ума сойти можно!

Да они, наверно, все чокнутые, эти ученые.

Так их и тянет перещеголять друг друга.

В умности, конечно.

А книгу об американских писателях Максим подхватил у изголовья жены.

Вера даже делала в ней какие-то закладки.

Сложная жизнь у нее.

Она даже как-то сказала своей той подруге, которую он возил:

– Душа у меня – это кокон страданий. Но все равно требует впечатлений.

– Новых? – уточнила подруга.

– Всяких.

Она чуть подумала и призналась:

– Хотя тут я бессовестно лукавлю.

Максим действительно не знал имени Подруги Жены.

Потому как та звала ее как-то больно примитивно – Она.

Так и говорила: «Она звонила. Завтра обещала приехать».

Про себя Максим в этом слове поменял ударение и стал звать ее Она.

И именно с О́ной у Веры беседа, хоть и с заковырками, но шла все же гладко.

Например, Она спросит:

– Ну, не расширилась у тебя география мученичества?

И Максим уже стал понимать, что О́на поинтересовалась: не ездила ли Вера куда по своим делам?

А тем временем вереница событий увлекла Максима в зону более свободного общения, чем собственная семья.