Коул пробежался переулком меж обшарпанных стен. Перед низкой каменной аркой он ловко запрыгнул на мусорный бак у стены, ухватился за выступающий из кладки кирпич и подтянулся. Вот так — а теперь на карниз — и по водосточной трубе… Ещё пара рывков, и вот он уже взобрался на крышу здания.

Вокруг расстилались сплошные крыши, теснящиеся и наползающие друг на друга, крытые жестью или выщербленной черепицей; тут и там высились дымовые трубы и водосборники, торчали кованые флюгера. Здесь Коулу было знакомо всё, каждая расшатанная черепица, каждый удобный карниз — он привык срезать путь, экономя каждую минуту. И, как всегда, бегом припустил по крышам.

Дом Коула располагался на Восьмой улице района Газовых Ламп. Окно маминой спальни выходило прямо на крышу котельной, пристроенной к дому сзади. Коул привычно достал из кармана загнутую проволочку, просунул в щель рамы и подцепил задвижку внутри — и вот уже забрался через окно в комнату.

Квартира, которую они снимали с мамой, располагалась на первом и втором этажах: одна-единственная комната, а под ней — кухонька и санузел, больше ничего. Обычная квартира, как тысячи других в громадных домах-муравейниках «Тёмной стороны».

— Коул! — донёсся снизу мамин голос. — Ты уже вернулся? Что, опять в окно? Спускайся, живо!

— Иду, мам! — Как бы тихо Коул ни залезал в окно, как бы ни смазывал раму, чтобы не скрипела — мама всё равно безошибочно чувствовала, когда сын дома.

Мамина комната была обставлена бедно, но чистенько. Кровать, шкаф для одежды, да ещё зеркало на стене. На полу у кровати коврик, на стенах несколько блеклых картинок в рамках (у каждой на рамке отпечатан личный часовой номер мамы, как положено по Правилам) — вот и всё. Коул подошёл к зеркалу, нажал неприметный крючок под рамой, и зеркало отъехало в сторону на металлических креплениях. Он специально сделал их, своими руками — Гай научил.

За зеркалом открылась ниша в стене, глубиной в один кирпич; а в нише небольшая деревянная шкатулка. Коул откинул крышку, и тайник озарился мягким светом. Шкатулка была заполнена стопками монет — полупрозрачных и светящихся, недель и месяцев. Мамины сбережения, всё состояние их семьи.

«Два месяца!», мысленно приказал Коул, сжав кулак. Пальцы кольнуло холодом, и в ладони возникли две светящиеся монеты — почти весь сегодняшний заработок. Коул положил их в шкатулку, закрыл крышку и вернул зеркало на место. И лишь после этого сбежал по лестнице.

— Коулден Вайс! — Мама отвернулась от плиты и подбоченилась, с поварёшкой в руке. — Как мне понимать, что мой сын приходит домой не в дверь, а в окно? Готовитесь к карьере вора, молодой человек? — Мама деланно хмурилась, но в глазах её было веселье.

— Привет, мам! — Коул достал из охладильника кувшин холодного чая с плавающими лимонными корочками, налил себе стакан. — Конечно, готовлюсь, а ты как думала?

— О, вечное небо! Кого я вырастила? — Мама картинно заломила руки, будто на сцене. Вообще, Этель Вайс вправду могла играть в театре — по мнению Коула, считавшего маму очень красивой. Этель была высокой и худенькой, с очень светлыми и пушистыми волосами, которые всегда топорщились, так что в своём бледно-зелёном платье она походила на одуванчик.

— А чего ты хотела? — пожал плечами Коул. — В наши скверные времена, дорогая моя, честному человеку…

— …не заработать честным трудом! — подхватила мама знакомую им обоим присказку старого Гая: и они дружно залились смехом.

— Как на заводе дела? — Мама всыпала порубленную морковку и лук в кастрюлю, побулькивающую на плите, прибавила зелени и пару зубков чеснока.

— Да крутимся, как мыши в колесе. Геруд весь четвёртый цех на уши поставил, планы у него горят, понимаешь. Всё никак этот новый станок запустить не могут, который на перфокартах… Ммм, как пахнет! это не потроха, случайно?

— Тушёная баранина, — улыбнулась мама, сняв кастрюлю с плиты и засунув в духовку. — Не опаздывай к ужину, родной. Пойдёшь к Рину?

— Не, мам, я на Свалку. Гай работы подкинуть обещал.

— А… Ладно. Только будь осторожен.

— Увы, душа моя, я ухожу! — Коул изобразил суровую печаль, как герои дешёвых книжек про приключения. — Я отправляюсь в земли мёртвого железа, коими правит безумный колдун. Но знай, я возьму с собой твой образ в своём сердце!..

— Лучше возьми с собой вот это в своей сумке! Куда это герой без геройского обеда собрался? — Мама протянула ему свёрток из двух бутербродов в промасленной бумаге.

— С луком и грудинкой? У-ух! — Коул обнял мать и чмокнул в щёку. — Спасибо, мамуль, люблю тебя!

— И я тебя, Колышек! — рассмеялась Этель, взъерошив его волосы. — «Безумному колдуну» привет!

* * *

С сумкой через плечо Коул бежал по улице, огибая прохожих. Мимо проехал хоромобиль — дорогой, с откидным верхом и циферблатом часов на позолоченном радиаторе — набитый орущей и хохочущей молодёжью. Ребята из Светлого города развлекаться поехали… Ниже по улице мостовая была разобрана — бригада «искупленцев» под присмотром двух полицейских чинила водопровод. Все в серых робах с надвинутыми на лица капюшонами, работают молча, не поднимая голов. Пробегая мимо, Коул отвернулся: общаться с «искупленцами» запрещалось, даже в лица им смотреть было не принято.

Мальчишка выбежал на перекрёсток Восьмой и Третьей-с-половиной. Посреди перекрёстка возвышался вещательный столб (или «вестовышка», как говорили в народе) — железная мачта выше фонарных столбов, увенчанная большим металлическим шаром, из которого торчали громадные угловатые раструбы громкоговорителей. С двух штырей по бокам вышки свешивались длинные чёрные стяги с вышитым имперским гербом: серебряный Змей в короне, свернувшийся в кольцо и кусающий себя за хвост — и вписанные внутрь кольца золотые песочные часы в языках пламени.

На перекрёстке Коул задержался. Здесь один из углов всегда был оклеен объявлениями и рекламными афишками; может, найдётся подработка? Но оказалось, что поверх всех объявлений налепили свежий плакат, печатанный в два цвета. Плакат изображал мальчишку и девчонку с серьёзными до невозможности лицами, в одинаковых белых рубашках и с повязанными на шеи платками. Оба прижимали к груди сжатую в кулак правую руку, а за их спинами реяли чёрные знамёна и всходило лучистое солнце. Надпись угловатыми буквами гласила:

«ВСТУПАЙ В С.И.М. — ВМЕСТЕ ПОБЕДИМ!»

— Ага, уже бегу! — буркнул Коул. Среди всей городской ребятни стать «симовцем» — означало пасть ниже некуда. (Кроме самих симовцев, разумеется).

Дальше улица шла под уклон и переходила в мост через пустое русло давно пересохшей речки. И на середине моста Коул вдруг остановился. Ему послышались голоса — кажется, знакомые.

— Уйдите, говорю! Пустите меня!..

— А то чё? Ну чё, а? Сюда смотри!

Коул перегнулся через перила. Внизу трое мальчишек прижали к опоре моста четвёртого, светловолосого. Сверху они были очень похожи — все дети Вечерней провинции до положенного возраста должны были одеваться одинаково: для мальчишек коричневые рубашки и куртки с зелёными брюками, для девчонок зелёные блузки и серые юбки. Покрой и оттенки могли разниться, но цвета были обязательны. Различали парней лишь макушки.

— Ну и чего ты сделаешь? — повторил рыжий, подступив к жертве. — Чё, заплачешь? Полицию звать будешь? — Коул стиснул зубы, узнав и говорившего, и всех остальных. — Давай сюда, сказал!

— Не, слышь, Ренз — пускай вправду полицев позовёт! — гыгыкнул другой, крупнее и толще остальных. — Во умора будет!

— Отстаньте! — беспомощно повторил светловолосый паренёк, прижимая к груди свёрток. — Чего я вам сделал?

— А вот не гуляй, где не велено! Нас-то на ваш берег не пустят, полиц дубинкой погонит — а вам-то к нам, значит, можно? Вы ж богатенькие все!..

Дальше Коул уже не слушал. Он перебрался через перила и принялся ловко спускаться по старой трубе вдоль опоры моста. Спрыгнув наземь, он двинулся к мальчишкам.

— Эй, ребят! — негромко позвал он. — Я смотрю, у вас тут весело; а чего меня не пригласили?