И Лигби тоже слушал — с надкусанным пирожком в руке.

Считать дни запрещалось, но все и так понимали, что вахта затянулась. И работа вправду была изнурительной — день напролёт лазай по мачтам, отлаживай и чини узлы передачи и блоки, катай тележки с запчастями. Разве что добавили ещё один получасовой перерыв на смену, да и всё.

А всего тяжелее был шум. Вибрирующий рокот ветряков, не стихая ни на миг, прокатывался через Долину волнами, его надо было перекрикивать, он пробирал до мурашек и сводил с ума. И что хуже того — он постоянно неуловимо менялся, в зависимости от нагрузки на разные участки, и к нему невозможно было притерпеться. Спальные бараки без окон были обшиты изоляцией, но всё равно во сне Лигби казалось, что по нему ползают муравьи.

Кто делает для станции больше, чем вы, вопрошал гость. Может, ваше начальство? Это вызвало осторожные смешки. А раз так, повысил голос незнакомец, то ответьте мне — кто вообще выдержит такую нагрузку?

Кто станет терпеть?

Ушёл незнакомец так же загадочно, как появился, оставив барак в смятённых раздумьях. Доносить никто не стал: барачного стукача, по вине которого попали под штрафы несколько ребят, давно вычислили — и ещё в позапрошлую вахту он свалился с вышки. Сорвался, ах, какое несчастье.

Шестнадцать дней, сказал гость, явившись в бараки назавтра И на сей раз слушали его все одинаково — с глухим, зреющим недовольством. И впервые прозвучал вопрос: «А как быть-то?».

А вот как.

К следующему отбою план забастовки был почти готов. После ужина никто не спал — наперебой вели обсуждения и составляли список требований. Придумали лозунги, и каждый повторял их на разные лады, будто изумляясь только что открытой истине. И впервые в жизни Лигби видел, как грубые, пустые лица оживляются, и загораются глаза.

А писать лозунги на полосах материй, нарезанных из чехлов от лопастей, досталось ему. У Лигби почерк был красивый, и он долго, старательно выводил крупные буквы: транспаранты вышли на загляденье. Как же горд он был!

…Когда ветряки семнадцатой линии вдруг разом остановились, начальник участка послал зама проверить. Когда тот прибежал, не в силах найти слов от волнения — поспешил туда сам. И опешил, увидев хмурую толпу рабочих у барака. Передний ряд держал врастяжку транспаранты. «ДВАДЦАТЬ ДНЕЙ БЕЗ ОТДЫХА!», кричали буквы по ткани. «МЫ НЕ МАШИНЫ!», напоминали они. «ДВОЙНАЯ ВАХТА — ДВОЙНАЯ ПЛАТА!».

Избранные делегаты строго потребовали, чтобы немедленно приехал управитель станции для переговоров — до тех пор же линия запущена не будет. Начальник побледнел, и заспешил прочь.

Через полчаса подъехали «консервы»: прибыла полиция. Но в оцепление встал всего один отряд, остальные рассредоточились по другим участкам, явно чтобы не допустить новых акций. («Забоялись, падлы!», с мрачной радостью заметил кто-то). На требования немедленно вернуться к работе пикетчики ответили дружным молчанием, да парой крепких словечек из толпы. Оцепление и пикет остались стоять друг против друга, обмениваясь суровыми взорами…

…И это продолжалось уже не первый час. Обе стороны явно не знали, что делать. Демонстранты вполголоса переговаривались, кто-то дымил окурками, другие от усталости уселись на землю. У полицев был такой вид, будто они с радостью сами последовали бы примеру работяг.

Лигби в который раз пожелал, чтобы всё уже хоть как-нибудь разрешилось. Будто почувствовав его настроение, сосед — огромный, чернокожий дядька с седеющими усами — тронул его за плечо.

— Ничего, парнище, — густо пророкотал он. — Не могёт так быть, чтоб они это спустили: хоть как-то, да ответят. Зуб даю, начальник уже сюда катит!

— Во-во! — поддакнул небритый. — Пускай ответят, значит!

Лигби было бы проще, будь рядом хоть один надёжный товарищ. Ни с кем из бригады он так и не сдружился, а старых друзей давно потерял. Зря мы тогда бросили Коула на крыше, тоскливо подумал он. Хоть всё и закончилось хорошо — но как будто треснула их спаянная банда, не выдержав испытания: появились сомнение и недоверие. А потом Рокк ушёл в симовцы ради девчонки — и распалась ватага…

Далеко на склоне показалась пыльная гривка: кто-то приближался по дороге с перевала. И одновременно с этим перекрывая гул ветряков, взревел сигнал к ужину. Странно, раньше времени… Рабочие с соседних участков засуетились и потекли в бараки.

— Чегой-то?

— Глянь! Едут!

— Дождались!

Пикетчики оживились, зазвучали возбуждённые голоса, и даже смех — но они быстро угасли, когда машины подкатили к толпе. Два бронированных кузовоза с затянутыми сеткой стёклами: вряд ли управитель приехал бы на таких.

А как только машины затормозили, борта откинулись в стороны — и по ним, как по аппарелям, посыпались бойцы.

— Мать-гидра!.. — охнул кто-то. Прибывшие проворно рассыпались в двойную цепь, оттеснив оцепление. Каждый боец был в кожаных доспехах; большинство были вооружены стальными щитами и дубинками непривычного вида — от рукояти к поясу тянулся провод. У некоторых за спинами были тяжёлые ранцы, от которых тянулись шланги к громоздким орудиям с широкими дулами в руках бойцов. Карательный отряд!.. Против пикета выросла стена щитов с суровыми лицами над ней.

— Внимание! — рявкнул в рупор офицер. — Ваша акция противоречит закону! Всем немедленно вернуться к… — голос бил по ушам, от него дрожали поджилки. Ряды пикетчиков дрогнули, некоторые попятились.

С Лигби всю храбрость будто сдуло. В замешательстве он закрутил головой… и вдруг увидел, как небритый достал из кармана зажигалку и поднёс к скрученной тряпке, торчащей из горлышка его бутылки. Миг — и фитиль ярко вспыхнул.

— Стой, ты что? — выкрикнул Лигби — но хмырь уже размахнулся и метнул бутылку через головы рабочих. Один из бойцов вскинул щит (слишком заученно, будто ждал!), и разбившаяся бутылка расплескалась по нему огнём.

— Нападение! — взревел офицер. — Газы! — И по команде все бойцы разом натянули на лица газовые маски — а в следующий миг те, кто был с «пушками», вскинули орудия и дали залп. Пневматические бомбомёты дружно хлопнули; капсулы взмыли в воздух, и взорвались над головами пикетчиков. Жёлтые клубы дыма осели на толпу.

Кто-то вскрикнул, и крик тотчас перешёл в кашель и сип. Люди валились на колени, хватаясь за горла — их душили спазмы, из глаз брызнули слёзы. Лигби сжался на земле в комок, будто пряча лицо в колени от режущей нос невыносимой вони. Перечный газ!

Бойцы пошли в наступление. В клубах газа замелькали тени, загуляли дубинки по головам и плечам. Сапоги топтали, вминали в землю и транспаранты, и руки ползущих людей. Стоны, крики боли и рыдания повисли над побоищем. Внезапно среди дыма с яростным рёвом распрямился чернокожий гигант. Страшный, с налитыми кровью глазами, он размахнулся — и боец завалился назад с расколотыми линзами маски. Рабочий свалил ударом ещё одного, пинком в щит опрокинул третьего. Четвёртый щёлкнул рычажком на поясной коробке, и внутри завизжала пружина, вырабатывая искру. Разряд хлынул по проводу в дубинку — и этой дубинкой боец ткнул чёрного гиганта. Рабочего тряхнуло, глаза его закатились, и он осел на колени: навалившиеся каратели задавили его щитами.

Лигби отчаянно пытался выползти из толчеи пинающих ног. Кое-как продрав глаза, он разглядел согбенную фигуру проклятого мужичонки — тот, невредимый, юркнул за спины оцепления. И это было последнее, что успел увидеть Лигби — потому что секунду спустя полицейский сапог ударил его в голову. Небо с землёй перевернулось, всё закружилось и провалилось во тьму.

* * *

Коул не сразу заметил, что в вагоне как-то потемнело. Сперва подумал, собирается гроза: потом вгляделся — и, вскочив, высунулся наружу. Ветер заиграл его волосами.

Небо меняло цвет.

Он привык, что небо над Анкервиллом всегда одинаковое: сизовато-синее на востоке — и расцвеченное персиковыми и розовыми тонами заката на западе. Часто его скрывали тучи, в морозы оно казалось выше и прозрачней, но и только. А теперь закатное зарево поблекло и расслоилось над горизонтом. Восток загустел синими сумерками, и в небесной выси проклюнулись белые огоньки.