— Злодей. Киев взял силой, или, думаешь забыли? А Полоцк? Вчистую ограбили. Таков ты радетель о землях русских? Ничего, вернётся Ярополк, за всё ответишь.

— Значит, Ярополка ждёшь? Сам решил, кому верить, или присоветовали ушлые? — спрашивал Владимир, стараясь не выказывать гнева. — Развяжите его. И дайте сулицу. Да, да, дайте оружие. Пусть покажет, на что способен.

Развязали пленника. Дали копьё, короткое, привычное, которое и метнуть можно, если противник зазевается. Владимир же взял саблю и отступил в угол, выжидая, пока провинившийся разомнёт руки.

— Сейчас проверим, чего стоит твоя похвальба! Вор. Знал ведь, что ищем саблю Макара, дары сватов, а прихватил себе...

Горбань промолчал и на этот раз, но за спиной Владимира, когда тот двинулся к ратнику, недоверчиво поглядывающему на оружие, подал знак телохранителям. Но это уже не мешало князю.

— Шевелись, гад, а то... — Владимир успел подойти близко, когда ратник отступил и крутанул копьё, стремясь отпугнуть просвистевшим вблизи наконечником. Но князь не остановился, как всякий неопытный боец, испуганный блеском металла, а прыгнул вперёд, сокращая расстояние, и оказался вне досягаемости наконечника. Теперь воин с копьём мог лишь ударить древком, продолжая вращение оружия, или же отступить назад, надеясь ударить острым концом на обратном полукруге.

Похоже, хмель уже выветрился, в глазах вспыхнули огоньки злого азарта, он даже забыл страх. Так случается, когда воин попадает в привычную обстановку боя, соперничества, в среду, к которой притёрся всей кожей, всеми помыслами. Он даже забыл, что бьётся с князем. Что судим за преступление.

Несколько раз Владимир отпускал пленника, не нанося удара, прикрикивая:

— Лжёшь! Корявый! Не достанешь!

Но пленник двигался всё сноровистей, и оружие крутилось весьма слаженно, заставляя телохранителей напряжённо вздрагивать, вскидывая обнажённые мечи. Ранения князя им не простят! Да ещё накануне похода!

Корявый старался изо всех сил, никто бы не сказал, что князь напал на безоружного, и потому прорыв Владимира, удар саблей по руке, и злое: «На!» — все дружинники восприняли с облегчением.

Ещё миг воин стоял, проворачиваясь по инерции, словно и не ощутив пропущенного удара, а потом выронил копьё, присел, но не удержался на коленях, повалился на пол и застонал. Одной рукой он пытался подхватить рассечённую, разрубленную. Но кровь уже нашла путь, хлынула обильно, и белый край кости торчал из раны, словно что-то новое, вонзённое в руку только сейчас. Его пальцы вмиг утонули в густой крови, слова превратились в вой, и глаза слепо приникли к ране. Какое-то время все оставались на своих местах, не зная, что делать. Лишь Владимир поднял сулицу, отдал телохранителю и сказал Горбаню:

— Пока не троньте. Пусть правду скажет!

Он отошёл от поверженного, присел, устало опираясь спиной о доски, меж которыми темнели широкие щели, спросил, говоря намеренно громко, чтоб раненый слышал:

— Лгал, дубина. Куда тебе самому такое надумать? Скажи, кто велел драку учинить, а?

Но раненый не отвечал. Вернее, его ругань не несла ничего нового.

— Чтоб ты сдох! Варяг! Сдох! — стонал он, безуспешно зажимая край раны, выглядевшей страшно даже во мраке.

— Всему свой срок, — спокойно молвил князь и поднялся. — Скажи, кто надоумил саблю на веселье пронести? Кто нашептал, отвечай?!

— Никто! — крикнул пленник, с ненавистью глядя на князя. Он заговорил скоро, брызгая слюной, задыхаясь и всхлипывая: — Сдохнешь и ты, кровопивец! Сдохнешь! Люд таких не стерпит! Всех вас сживёт со свету! Всех! Я вор? А ты — кто? Грабитель! Полоцк хазарам отдал?! А ныне Тверь отдашь?! Всё вам мало, жабы продажные! Видели мы, как Глеб за Ярополка платил, видели! Ничего... недолго осталось!

Владимир прислушался, помолчал, пожал плечами, словно удивляясь:

— Ты дурень или от боли разум потерял? Кто грабит, мне и так всего довольно! Тверь да Полоцк — земли русские, надобно как бочку обручем стянуть, иначе рассыплется! А мудрецы, которым князь не указ, тянут на себя, каждый в свой угол! Потому и гаснешь сейчас, понял? Дурак или умный, а приказ нарушил, сталь принёс!

Но пленник не отвечал. Он затих, и лишь мерная дрожь тела указывала, что жив. Скорей всего, он и не слышал князя. Тот постоял немного, присмотрелся к едва виднеющимся белкам закатившихся глаз и решил:

— Нечего ждать. Горбань, отыщи тех, кто с ним дружен. Спроси, не затевают ли по наущению? И тихо, чтоб никто не ведал. Ты понял меня? Да поищи вторую саблю, подарок Рогволду. Кто взял — вор. Знали, что ищем, да утаили.

Он вспомнил слова пленника и покрутил головой:

— Я грабитель, видал? А на кого мне опереться? Если киевляне на свадьбе затевают кровопролитие! И он ещё честен, ибо против хазар! С них-то хоть какая польза, а с него? Ну, посечём наёмников, начнём войну, а Русь так и не собрали! Будем одноруко отбиваться?! Вон, лежит однорукий, много навоевал?

Сплюнув, князь вышел из конюшни, оставляя в темноте Горбаня да его помощника. Мешок с инструментами не пригодился, как и умение дознавателя.

А ночевал князь киевский в пустой опочивальне. Молодая супруга не дождалась, не желала видеть после столь скверной свадьбы. Но не тому огорчался молодой правитель. Утром предстояло выступать, обстоятельства вынуждали. А лагеря, корма, оружие, обозы ещё не готовы. Вновь всё делалось в спешке. И эта торопливость могла привести к самым нежеланным последствиям. Да и время стало слишком дорого, ведь Византия, узнав о жене хазарке, навсегда вычеркнет князя киевского из списков друзей, занеся во враги. Скоро появится Ярополк, если верить всезнайке Калокиру.

Глава четвёртая

ВИНОВНА

Царь Болгарии Борис, вечный противник Византии, умер. Умер в постели! Надо б радоваться, праздновать и веселиться, поход удался, войско не понесло серьёзных потерь, хворые и свалившиеся от желтухи не в счёт, в каждом походе случаются болезни. Но Цимисхий не рад. Спокойно принимает восторги стратига Романа, нисколько не воодушевляясь добычей.

Как сложилось, так сложилось. Значит, судьба.

Нет, ложь, всё это удобные доводы, всё это оболочка, а внутри истина. Он знает, отчего сгинул болгарин, знает. Ярый враг сломлен не силой армии, не в сражениях и честных поединках, а повержен ворожбой. И Цимисхию ведомо имя колдуньи, наславшей смертную слабость, — Анастасия Феофания. Разве нет?

Ревность? Неужто он не может простить жене превосходства, признает её всесилие и оттого зол? Нет, суть не в стремлении быть выше, первенствовать в семье, в делах, нет. Можно признать, помощь пришлась кстати. Армия измотана войнами, арабы не дают ни дня передышки, а конца вражды нет.

Хорошо, что поход завершился легко, без потерь, без крови. Принёс казне какое-то золото, позволил погасить старые долги перед легионерами.

Но суть от этого не меняется. Анастасия сильна ворожбой, колдовством, собственной волей, и страшно именно её всевластие. Сейчас она помогла, а кто станет следующей жертвой? Да, вот она, разгадка скверного настроения. К чему хитрить? Он любит эту светлоокую стерву, привязался к ней, пропитался её запахами, с тоской вспоминает голос. А она?

— Выпей чашу, Иоанн! — кричит Склир, приглашая императора к трапезе. Соратники стоят под навесом, где хозяин постоялого двора торопливо протирает длинный стол, проклиная мух, а те назойливо вьются над потным мужиком и особо жадно привечают пропитанную жиром тряпицу.

— Хватит елозить! — командует Роман. — Неси вина, да похолоднее.

— Мне воды! — спешит добавить Иоанн, не желая пить хмельного. Так оно мудрее, в пределах Византии ему не следует напиваться, все свары с Анастасией начинаются из-за вина.