— Не говори мне сейчас. Подумай, — попросила Рахиль. Казалось, она боится его гнева. Опасается потерять то, что имеет. — Или ты собрался взять женой Рогнеду? Мне обидно. Что я делаю не так, научи, мой князь? Почему лживый византиец тебе становится другом, а я остаюсь чужой? Думаешь, его подарок от чистого сердца?

— Забудь Калокира, — сказал Владимир и усмехнулся, вспомнив его пророчества. — Не будем о политике. Лучше скажи, когда сыграть свадьбу? Как ты думаешь? Только смотри, судьба князя не всегда сладка... могут и убить, могут изгнать, всякое бывало.

Но Рахиль не слушала. Она радостно обняла Владимира, прижалась наливающимися грудями, прошептала:

— Я счастливая! Владимир! Я самая счастливая! Не говори ничего, всё будет хорошо. Увидишь. Ты только не думай, что я дура и ничего не понимаю в жизни. Может, женщины и не воюют, но понять, кто враг, кто друг, они умеют сердцем, не хуже воинов! Ах, я так рада, не знаю, что говорю, не слушай меня. Лучше ответь, мы сможем стать супругами? Какие обряды приняты у вас?

Милое щебетанье возбуждённой Рахьи убаюкало Владимира, и вскоре он незаметно провалился в сон. День вымотал юного князя, принёс новые надежды, и усталость взяла своё. Сон лёгок, ведь хлопоты и многочисленные неувязки теперь не пугали, князь отмёл их, позволив себе радостное предвкушение победы. С радостью и лёгкостью мыслей он сомкнул веки.

Никогда бы не подумал, что станет тосковать по выгоревшему знойному небу Константинополя. По синей пустоте с духом сухого дерева, с запахом вяленых абрикос и перезрелой шелковицы, которую называют смоковницей в библейских легендах. Нет — небо, конечно, не пахнет, но когда он целовал Анастасию, принимая в своём скромном жилище, за стеной на слое блестящей золотой соломы сушились абрикосы. А шелковица уже облетела, и последние тёмные плоды падали на солому, пачкая сморщенные абрикосы сладким чёрным соком.

Никогда бы не поверил, что небо может сниться по ночам, назойливо, упрямо, как лица друзей или Анастасии. Она осталась одна в окружении врагов, а он, мастер огня и летающего кинжала, бог войны, как она говорила в редкие минуты откровения, будет скитаться по землям русинов, по славянским городам долгие годы. Четыре? Нет, почти пять лет он в изгнании. Пять лет.

Выйдя во двор, мастер зло сплюнул на шлак, на пыльный уголь, и с натугой распрямился. Спина. У него уже побаливает спина. Это ли не признак старости? Старость в неполные пятьдесят? Глупости. Но ведь болит! Управляться с кузнечным молотом всё тяжелее, суставы отзываются ломотой, видно, простудил зимой, когда увязался за Глебом на охоту. Валялся в лесу, сливаясь с сугробами и радуясь, что стал незаметен, караулил. Вот тебе и радость.

Если бы не мальчонка ученик, преданный и влюблённый в кузнечное ремесло, кто знает, как могло обернуться. Бредил, пил липовый отвар с гречишным мёдом, похожим на смородиновый кисель, вязким и тягучим, кашлял до боли в груди и плавал в поту. Мальчонка не отходил, спасал учителя.

А всё же поднялся. Преследовал Глеба, выискивал щели, добрался до бестолковой любовницы князя, а всё зря. Глеба столкнули со стены, нашлись умельцы. Никогда не верил в побасёнки о самоубийстве князя. Коль на руку Владимиру, значит, подсуетился. Настоящий враг объявился. Настоящий противник, подрастающий горлохват. Надо успокоить его. И бежать... хватит жить нелепыми мечтами. Пока он мог терпеть, терпел, а сейчас — время возвращаться. Стрела Владимиру — последнее дело. Стрела — как зарок, как дань памяти ушедшей любви и горячей молодости. Тогда всё казалось простым и осуществимым. Кольцо, смазанное ядом, открывало дверь к власти. Власть открывала дорогу к трону. Анастасия взошла к нему. А он? Мастер огня... всё скитается по пустынным землям, всё ждёт. Чего? Ей тяжело в столице, в окружении врагов. Цимисхий не мальчик, слышно, как трещат швы империи, стягиваемые его лапами. Быть женой узурпатора — мука. Именно потому он согласился помочь ставленнику Анастасии — Ярополку. Но Владимир не сидит на месте. Поди угонись. Теперь-то догнал, и стрела готова, маленькая, не каждый различит. В этом вся суть. Не различат. Не заметят. А позднее, когда разгадают, все следы травой зарастут[17].

Следы? Он стал мыслить как славянин, даже вертит на языке смешные присказки, даже привык поступать как киевлянин, а не византиец. Вот что делает с нами время. Страшно признаться, но он носит при себе коготь филина, потому что здесь существует поверье, что так отвращают зло. Здесь... он так давно живёт у Днепра, что верит в славянские поговорки. Но довольно, пожил, время вернуться. Да ведь верно, старого пса к цепи не приручишь. Как раз о нем.

Пора возвращаться. Последняя стрела, и он покинет Киев, отправится в Болгарию, а там и к морю, к берегу единственной любви, который снится по ночам. Снится вместе с запахами пены, и даже медузы, которых он ранее не терпел, кажутся желанными. Увидеть бы их, прозрачных, чуть белёсых, восковых, с фиолетовым отливом скользких тел в толще воды, немыслимо прозрачной, вздыхающей в такт волнению, на фоне каменистого дна, светлого песка, цветастой гальки. Увидеть, окунув в море свои колени, простуженную грудь и забыть обо всём. Власть? Зачем ему теперь власть? Анастасия уже не вернётся. Он понимает это. Пять лет шёл к старой истине — в одну реку нельзя войти дважды, и наконец постиг. В прошлое нельзя вернуться. Нельзя. Всё, что будет, будет совсем не так, как мечталось.

Да будет ли вообще?

Глава третья

САБЛЯ МАКАРА

Пробуждение было удивительно сладострастным. В горнице, едва освещённой зарождающимся утром, в тишине просторной опочивальни — лишь он и Рахья. Ещё не проснувшись, Владимир ощутил на своём теле ласковые руки жены. Жены? Странно. Не такой он видел свою жену в юношеских мыслях. Но что она творит?

Горячее тело не прижималось больше к нему, и, казалось, Рахья, стыдившаяся в последнее время живота, отбросила мысль о любовных ласках, опасаясь, что Владимиру неприятны изменения её тела. Однако он ошибся. На смену вопрошающим рукам, возбуждавшим его сонное естество, пришли тёплые сочные губы, рот. Мякоть наполненных грудей касается его ног, а по телу волной прокатываются острые судороги. Рахья впервые ласкала его ртом, доводя до исступления утончённой любовной игрой. Даже скорый и бурный всплеск не остановил её, вобрав в себя семя, она со стоном отпрянула и прошептала:

— Тебе не понадобится наложница, Владимир. Я жена твоя, выпью тебя до донышка... так, как сейчас. Ведь в сокровенных ласках нет стыда, верно, мой муж?

Сказочное начало дня взбудоражило Владимира, окрылило его как мужчину, но слабый росток сомнений уже пробивался меж камней слепой самоуверенности, грозя разрушить стену.

В умелых ласках есть один недостаток: кто-то ведь был учителем твоей женщины, и её изощрённость — всегда свидетельство прежней связи с другим или другими. Ранее Владимиру было безразлично прошлое Рахили, но ведь теперь она становится его женой, матерью детям. И догадки о непростом прошлом отравляли радость телесной близости.

Но не всё складывалось так удачно, как хотелось. Владимир, обсуждая с Крутобором подготовку к грядущим сражениям, а неизбежность войны очевидна, не мог найти опоры. Ему не хватало соратников, приближённых, которым можно доверить дела. Впрочем, все его хлопоты одинаково важны. Разве закупка оружия у мастеров не важна? К тому же платить сразу, за всё, не по силам. Приобретая мечи, князь приобретал и долги. Разве вербовка дружинников, обучение новых воинов, формирование сотен, тысяч не важно? А заготовка кормов для армии? А лошади? Ведь кто-то должен закупать лошадей, сгонять табуны к Киеву, позаботиться об упряжи, сёдлах, одной только кожи надобно десятки возов! Разве десятки тысяч новобранцев не нуждаются в жилье? Хоть сооружённые наспех летние лагеря, хоть какое-то подобие городков необходимо! А котлы для армии? А квашеная капуста и мясо, каша и мука для собранных в лесные места молодцев? Но важней — наставники и командиры.