— Свежего не хочешь? — спросил Владимир и налил чуть, плеснув в ту самую чарку, что уронил Крутко. Поставил на стол.

Еврейка улыбнулась и молча взяла изделие местных гончаров.

— Будь ты проклят! — произнесла зло и махом проглотила яд.

— Да зачем?! Князь! — взмолился Горбань, запоздало сотрясая кулаками. — Узнали б, кто послал! Кто науськал! Эх, Владимир...

Князь не ответил, пока тело страстной дочери Иудеи не утихло. Стоял возле стола, прикусив губы, и ждал. Потом тяжело вздохнул и вышел из горницы, осторожно ступая.

— Зачем мне знать, кто враг? — шепнул, проходя мимо. — Когда потерял последнего друга!

Тёмный тенью выскользнул вслед, и на ресницах мальчонки виднелись смазанные слёзы, слёзы беспомощности и обиды на несправедливость мира.

Поздно вечером по приказу князя предавали огню Крутобора. Днём справляли тризну по воинам, погибшим на землях Булгарин и Византии, а как стало смеркаться, собрались к погребальному костру. Хотя хмельных не так много, тризна скорее дань памяти, чем прощальный обряд, всё же не обходилось без шума. Как правой руке не удержать левую, так и конным стражам не успеть повсюду, не усмирить хмельных воинов, что вламывались в дома торгашей и вымещали зло на хазарах. Как ни препятствовали стражи, а многим иудеям пустили кровь, разбивая носы, головы, выливая вина, нещадно уничтожая горшки и амфоры, бочки и сулеи.

Тело Крутобора уже возложили на высокий помост и готовились поджечь вязанки хвороста, как начало капать. Мелкий дождь надоедливо прорывал облака, временами припуская сильней, временами затихая, оставляя лишь незримую сырость, которую чувствуют кожей. Сейчас низких туч не разглядеть, но по усиливающемуся шелесту можно понять, что всё вокруг затянуто тяжёлой тьмой. Дождь оказался необычным, погребальный костёр никак не разгорался, и работники тревожно озирались на князя, опасаясь гнева. Но Владимир сидел молча, взгляд устремлён в никуда, и, казалось, не замечал досадной заминки.

Решили схитрить, поджигать вязанки, прикрывая их на время от ливня, для чего притащили домотканых одеял, суетились у помоста. Костёр занялся в двух местах, преодолевая дождь, распластался по хворосту, с гулом принялся пожирать поленья. Капли воды уже не мешали кострищу, ветер раздувал пламя, и жар коснулся лиц ратников.

Те, кто был ближе, прикрывались от капель и вихря, видели лишь робкие побеги пламени и дым, выедающий очи. Пламя вытянулось в жгут, стремясь нагнать и лизнуть ветер, который уже охватил всё вокруг, швыряя дым из стороны в сторону, забавляясь с огнём. Дрова затрещали, вспыхнули со всех сторон, загудели, как в доброй печи, при умело сооружённой тяге, но тела на помосте не разглядеть. Пламя гуляло на славу, но только где Крутобор? Слуги разбегались, затаптывая занявшиеся покрывала, но те продолжали тлеть, и казалось, огненные мурашки снуют по краям ткани, то прячась в траву, то вновь набрасываясь на свою добычу.

Владимир встал, отвёл руку Савелия и подошёл близко, насколько позволяло бушующее пламя, к костру. Прикрывая лицо, смежив веки, пытался разглядеть тело друга. Но нет... в костре нет ничего крупнее сучковатых поленьев, да и те становятся всё меньше, разрушаясь на глазах. Ему показалось, что костёр пахнет иначе. Тут не просто дым, к привычным запахам примешивалось что-то чуждое. Жар вынудил князя отступить. А вскоре костёр обвалился, превращаясь в неустойчивую, шипящую под дождём кучку углей. Скверный день завершился так же скверно и непонятно, как и начался... а ему предстоит решать, кто прав в споре с Калокиром. Судьба развязывает узелки, и концы нитей жгут руки. Ведь приходится признать, что готовилось убийство Владимира. А чья рука? Девушка — всего лишь звено, а кто сковал цепь? Цимисхий? Или каганат? И тем и другим он опасен. Ибо неподвластен... ибо волен.

Глава восемнадцатая

ПРЕКЛОНИВ КОЛЕНИ

Вода в ведёрке затянута льдом. Тёмный кричит в спину, спешит поднести горячей, согретой в печи, но Владимир уже пробил хрустящую плёнку, принялся умываться, царапая мелкими осколками лицо. Набрав воды, на время задержал дыхание, казалось, зубы растрескаются от холода, но нет, онемение прошло, можно полоскать рот. Отступив от ведёрка, нагрёб снега, который липнет к влажным рукам, и растёр тело, грудь, подмышки. Мягкого снега мало, тонкий слой на слежавшемся обледенелом насте, но именно этот слой приятно подтаивает, смачивает ступни, пока князь бегает к отхожему месту за конюшню.

В горнице охотничьего дома тихо и на удивление тепло. После морозного ветерка во дворе воздух здесь кажется спёртым и застоявшимся, но тёплым. Князь оделся, плотно обмотал ноги шароварами, шитыми на старинный лад, приходилось наматывать ткань на ноги в несколько слоёв, натянул сапоги. Охота уже не радовала, но требовалось добыть свежего мяса на пропитание. Потому и собирался с Филином и Тёмным без особых затей побродить по лесу, взяв лишь лук да короткие мечи, всё не так тоскливо в глуши.

Пили настой шиповника, жевали распаренные Саввой сушёные яблоки, обмениваясь короткими фразами, но, как всегда, Филину хотелось ясности. Принялся выспрашивать про будущее. А кто его знает, будущее?

— Сидеть зиму в лесу, понятно! — кивал Филин. — А далее что? Говорят, вятичи дань отказались платить. Бочкарь и без того лапу пригрел, а с них полушки не взял. Кричит, собирает рать![24]

Владимир не хотел разговаривать, но, отвечая, поневоле втягивался в спор.

— Бочкарь? Пусть собирает! Что мне Бочкарь?! Что вятичи? Не в них беда! Не в них. Всегда есть добрые люди, всегда есть ловкачи, что ищут, как бы на чужой спине прокатиться. Беда не в том, Филин.

Князь умолк, допивая настой. Он не мог подобрать слов, чтоб выразить свои чувства. Может, оттого, что сам не разобрался в причинах опустошительного неверия, которое лишило его сил и страсти. А без веры, страсти никто не справится с державой, потому и брошен Киев, потому и уединился князь в охотном доме, а по городу пошла молва, что захворал.

— Князь! — Сдёргивая шапку, вбежал в горницу Тёмный. — Люди идут! Много, обозу конца не видать! А ну как со злом!

Переглянулись, и Филин поспешно встал. Он всё ещё телохранитель. Вышел из дома, прихватив меч, словно оружие спасёт их от посланной Бочкарём дружины. Нет, если решатся, то ни дивные тонконогие красавцы, положившие начало табуну воинской конницы, ни клинки не помогут. Миловид на правах хозяина выбежал ранее, не веря в худое. Владимир понимал, что развязки не миновать, но не ждал так скоро. Гибель Крутобора и странная тризна не прошли даром, попытка отлежаться в медвежьем углу, где скрывали угнанных лошадей, собраться с мыслями и воспрянуть духом также не принесла успокоения.

— Вот так-то... — сказал князь, сжимая навершие сабли в ладони. — Ничегошеньки не успел. И никак не пойму, где оступился.

Он накинул тулуп, вышел на крыльцо и жадно вдохнул острый воздух, сдержал кашель, усмехнулся и побрёл к воротам, оставляя глубокие следы сбоку от расчищенной тропки. Филин и трое воинов стояли возле ограды. Тёмный распахнул створки в конюшне и выводил двух коней, видимо надеясь успеть. Зачем? Толпа уже близко. Конных мало, но, чтоб справиться с князем-отшельником и его охраной, хватит. Однако ж пеших необозримая река. Откуда столько? Да ведь это не рать. Не воины. Взгляд не находил ни щитов, ни копий, ни дубья на плечах.

— Погоди, — сказал князь и протиснулся меж своих, наперёд. — Горожане? Чего их согнали? Что творится-то?

Не доходя до ворот, толпа повалилась на колени, кто крестился при этом, кто просто снимал шапку, кланяясь князю до земли, вернее до снега, в котором и дороги не разглядеть, лишь глубокие ямки старых следов, тропа к укромному жилищу.