Голубь позволил коснуться редкого пуха, неторопливо отступил, мягко отбиваясь слабыми крыльями, а затем неумело клюнул руку.
Иоанн всё же схватил птицу, поднёс ближе, поглядел на редкие перья и понял — обречён. Этому уже не взлететь. Голод? Нет, птицам довольно поживы в городе. Скорей голубь болен. У всех бывает старость и время болезней.
Отпустил несчастного, пристраивая на прежнее место, чем испугал ближних, и снова его руку клюнули соседние птицы, несколько раз царапнули мелкие коготки. Отдёрнул пальцы и стряхнул пух, размазывая по коже каплю крови: надо же, сумели проколоть. Смешно подёргивая головками, птицы отступали по дощечке, а он стоял и глядел в темноту, вспоминая прошлое. Видел сохранившиеся фрагменты, кусочки фрески, потерявшие былой блеск и яркость, и уже не мог понять, чему так удивлялся тогда? Розовые лапки с коготками, розовая кайма на пальцах жены. Вино? Чем поила птиц Анастасия?
Прикрыл дверцу, пошатнулся, в темноте не разглядеть ступени, медленно спустился и пошёл коридором, решая, что завтра же заставит навести порядок в этом уголке. Он хозяин, и он обязан следить за чистотой дома. Он — обязан. Рабам всё равно.
Вернулся к подозрениям о Василии. Да, вот ведь как устроена жизнь. Кто-то становится кастратом в детстве, кого-то калечит болезнь, и мудрецы решают — кастрат достоин доверия. Ему не для чего копить богатства, некому передать похищенное, значит, кастрат — идеальный сановник, преданный слуга, верный товарищ. Его не очарует женщина, он не предаст владыку, не польстится жирным куском. Но это придуманная схема. Она не имеет никакого отношения к жизни. Взять того же Василия. Мало у него любовниц? Да, детей нет, но любовниц и наложниц множество. Многие замужние матроны с интересом поглядывают на кастрата, гадая, как же это происходит с уродом? Как? Неужто он способен на большее, чем муж, отягощённый яичками?
А золото? Кто сказал, что евнуху не нужно ни золота, ни власти? Глупости. Но ведь всюду евнухи, они уже образовали нечто вроде сообщества, узкого круга, и действуют сообща, проталкивая к кормилу сподвижников.
Иоанн вошёл в спальню, присел на ложе, и от простого движения, от мимолётного перепада давления голова закружилась, в глазах замелькали мухи, и он покорно лёг, ожидая, пока зрение восстановится. Но мухи не отступали, сновали над ним, поблескивая спинками, только вместо привычного зеленоватого сияния светились красным или калёным — вишнёвым.
Надо отдохнуть. «С кладбища, с похорон ни к кому не заезжать — привезёшь смерть в дом».
Нарушал. Он всегда нарушал законы и предписания обычаев. Не верил в мистику и глупые приметы. Да и сейчас не верит ни в бога, ни в дьявола. Жаль, так и не понял, отчего прицепилась проклятая болезнь.
Он сомкнул веки, опасаясь, что не скоро разглядит витраж прохладного окна, и уснул.
Болезнь, завершения которой он так ждал, вскоре усилилась, лекари не смогли оказать помощи, и император Иоанн уже не встал с ложа. Несколько месяцев он мучился, капля за каплей теряя силы и разум, пытался править Византией, направляя друзей и поощряя близких, но все его попытки кончались обострением болезни. Жена Феодора так и не успела забеременеть. Её никто не принимал всерьёз. В столице ждали переворота. Войска негодовали, но изменить и поправить ничего не могли.
В январе 976 года Иоанн Цимисхий умер. Он действительно опередил Анастасию, сгинувшую в монастыре пустынного острова, и страшно мучился перед кончиной.
Глава двенадцатая
ЗОЛОТО
— А скажи мне, Рахиль, кто ты? Мужняя жена или вольная молодка? — ёрничал Владимир, разбудив жену на рассвете. Её слёзы на сей раз удалось оставить без внимания.
— Что тебе нужно, Влодко? Зачем мучаешь меня? — Рахиль села на постели, прикрывая живот, так чтоб виднелись налитые груди с потемневшими сосками, которые не скроет лёгкий шёлк.
— А скажи, кто тебе позволил затевать бани? Или ты не знаешь, что каждый твой шаг на виду?
— О, господь мой, за что? — бормотала Рахиль, смахивая слёзы с бледного лица. Беременность не красит женщин, и её лицо сильно изменилось, синеватые жилки выпнулись наружу, под глазами круги, и это останавливало Владимира, каждый раз жалел жену, откладывал тяжёлый разговор, однако дальше терпеть не мог.
— Ты спрашиваешь за что? А хочешь ли знать правду? Или ждёшь жалости?
Она не ответила, глядя на смоченное слезами покрывало, не желая вступать в споры.
— Мне ратникам платить нечем! Ты можешь хоть это понять?! Они полегли, спасая нас, тебя, хазарских купцов, которых не любит народ, да-да, оттого и бунтуют в Киеве, а мне нечем платить! Нечем! Зато все знают, что мы строим римские бассейны!
— Не себе! — вспыхнула Рахиль. — Хотела, чтоб сын твой или дочь жили, как подобает... не мучились в грязи! У вас повсюду избы топят по-чёрному! Скотина в одной горнице с хозяевами!
— И оттого отдала втрое против обычного за постройку печи? За обожжённые трубы. Может, потому, что строят хазаре? А у князя грех не поживиться, всего довольно! Так?! — ответил Владимир. Он знал многое о ловких проделках хазар, но, конечно, не всё. На то и есть умельцы, готовые платить слугам за молчание, подкупать нужных людей, улаживать спорные вопросы втихую.
И, понимая, что ругаться можно до бесконечности, завершил разговор строгим запретом:
— Откажись от бань! Платить отныне за тебя не стану! Казначею голову сверну, если попустит! Живи как все! Иначе довеку будешь хазаркой! А не женой князя киевского.
— Хазаркой? Это стало бранным словом? Впрочем, нам не привыкать, — горестно глядя в стену, избегая смотреть в лицо Владимира, ответила Рахиль. — Мой народ всегда преследуют враги! Понять не могу, почему ты так изменился. Почему не любишь меня? За то, что я иудейка? Всё чаще привечаешь Рогнеду. А ведь меня отговаривали, не пускали в Киев, у нас принято искать мужа среди соплеменников!
— Глупости. — Владимир остановился у двери, оглянулся, возразил: — А кем ты была в Атиле? Славянкой? И не рассказывай мне сказок ваших писаний. Несчастный народ, коварные враги! Ложь! Более бредовой религии не сыскать! Вся её суть в двух словах: обмани и убей. Обмани гоя, убей его и возьми все богатства, ибо ты избранный, а они — животные! Истребляй их, ибо вся земля дана вам отцом небесным, Иеговой![19]
— Что ты говоришь, о боже, что ты говоришь? Уходи, я не хочу слышать...
— Ухожу, ухожу! Но не ищи во мне сочувствия иудеям! Мне известно о ваших талмудах и торах больше твоего! Спрашивая, за что не любят иудеев, вы не желаете слышать ответ! Не любят за ложь, за то, что вы прикидываетесь овечками, а веруете в своё превосходство, в исключительность, и всегда презираете народы, средь которых живёте! Ведь у вас свои законы, верно? Что тебе мои упрёки, да? Где-то в пыльных пергаментах записано, что тысячи лет назад ваше племя терпело муки, а значит, нужно мстить всему миру, везде и всюду, таково ваше право!
— Уходи! Ты неприятен мне! Ненавижу! — Её лицо похоже на маску, маску рыдания.
— Ладно, это уже лучше. Русские не скрывают своих чувств! Может, через десять лет и ты научишься говорить правду. Прости, но подумай, по какому праву ты претендуешь на императорскую роскошь? Что ты сделала для людей, чтобы иметь невиданные сооружения? Здесь пять месяцев в году кружит снег! Кто будет греть воду? Кто и за какие заслуги обязан ублажать тебя?
Владимир вернулся в свои покои и по лицам собравшихся понял, что спор слышали. Старый княжеский дом не приспособлен для тайн. Горбань молчит, Крутко легонько подмигнул, поддерживая друга, а казначей отводит глаза. В углу стоит Тёмный, мститель, оставленный Владимиром в доме. Выловили ночью, вот и кличут Тёмным. Он утратил прежнюю бесповоротность суждений и допускается князем к самым серьёзным переговорам на правах оруженосца, которого у князя до сих пор не было. Посыльный и порученец, проныра, каких мало, — вот кем стал ученик ромейского мастера. Сейчас он помалкивает, прислушиваясь к старшим, видимо, сочувствует казначею. Каждому ясно, тому придётся отвечать за растраты.
