Глава восьмая

КРОВЬ ПЕРУНУ

Владимир двинулся к Киеву.

Лето кануло. Принесло схватки и победы, но ведь ни одна победа не даётся без жертв. Память впитывает кровь лучше всякой тряпицы, а все вместе: и кровь, и погибшие — укор ему, неумелому воеводе. Ибо даже одна смерть близкого человека — событие. А полегли сотни! Те, кто доверил ему жизнь! Выходит — обманул? Он отнял всё, не дав взамен ничего? Вот в памяти место боя у реки, переправа, грязь, торчащие стрелы и тела. Они, его соратники, прижались к земле, сливаясь с нею, став неподвижными, как холмы, лишь ветер ворошит рубахи, дёргает кромки византийских плащей, швыряя пыль в остекленевшие очи. Страшно видеть такое.

И поневоле вспоминаются уроки Кима. Его неторопливые вопросы: что стоит жизнь? Какова цена власти? Во имя чего позволено убивать? Кем позволено?

Следом за войском тянется обоз. Потому что усталым воинам нужен обоз, нужна снедь, нужна помощь. А ещё катятся медленно, едва поскрипывая на кочках, возы с ранеными.

Шли не так споро, как хотелось. Давала себя знать усталость. И торопить, подгонять ратников нельзя, и бросить свою же рать неловко. Потому и плелись, как могли.

В Киеве удивил Претич. Мог сбежать, мог скрыться, но нет. На что рассчитывал?

Когда Владимир разбирался с неотложными делами — ведь следовало спешно отправлять обоз за ранеными, следовало подумать о пленённых византийцах, об оружии, — Горбань, подмигивая одним веком, спросил:

— Что с Претичем? Князь? Сам покараешь или казним на площади?

— Он в городе? — удивился Владимир.

— В моих руках. Ждёт. От себя скажу, враг прощённый ненавидит сильнее, пощада унижает. Да и воины его, как бурьян, не вырвешь, всю рожь погубят.

— Добро. Едем. Созови всех, кому доверять можно. Да и его родню не забудь. Про охрану говорить излишне? Гнездо ос выжигаем.

— Охрана будет. Но без наёмников не обойтись. Оно и разумней. Если своих гонять против киевлян, всех перессорим, все затаят злобу! А наёмники сегодня здесь, завтра где? Ушли и ушли.

Подъехали к дому. Во дворе свои, уже успели, спешились, но при оружии, зорко осматриваются, принимая хозяина, Горбань растолковал, что к чему. Да старшины и так знали, кто собирался Киев отдавать Ярополку, знали о Претиче. Кто из соседей с ним не породнился, кто вместе не хлебал юшку из походного котла? Все друзья, все сваты, родичи. Не утаишь.

Жена вышла во двор, протягивает руки, кое-как лепечет по-русски, старается порадовать Владимира. И волосы мягко пахнут домом и чем-то притягательно сладким, и руки кажутся жаркими, нежными, но времени нет, некогда поговорить, приласкать.

— Где будешь вечерять, князь? С кем? — спрашивает Рахиль. — Мы столько напекли, столько наготовили, не поверишь! Ждали тебя, как долго ждали! — Она сложила руки на выпуклом животе и улыбнулась его взгляду. Словно и не было размолвки, словно и не уходила из опочивальни оскорблённая невеста. Словно ничего плохого вообще нет.

— Не знаю, — признался Владимир. — Погоди чуток, тут есть разговор... после и решим, когда пировать да с кем.

— Какие разговоры? — не верит Рахиль. — Владимир? Ты дома! Всё успеешь! Завтра займёшься делами! А сейчас скажи, можно, на ужин придут земляки? Приехал Чемак, подарки привёз, Владимир! Можно земляки сядут за стол?

— Погоди, родная, погоди. — Владимир уже обернулся к двери, в которую входил воин, а за ним угрюмый Претич. Но жена не поняла, потянула руки, радостно улыбнулась: — Воевода! Заходи! Скоро ужин...

— Да уж, скоро! — неудачно перебил её Владимир. И отступил, пропуская воеводу в горницу. Того плотно обступали дюжие ратники, только их сила ещё не задеревенела, тело подвижно и гибко. Следом прошёл Бочкарь — племянник Претича, добрый воин, показал себя в схватках с византийцами, в Твери. Ещё — Третьяк, ему Владимир отдал тысячу новой конницы, братья Ковали, неумелые, но настырные тысячники пешей рати, Крутобор и с десяток старшин, были среди них и друзья Претича. Все мужи насуплены, хмуры. Суровы.

— Что, Владимир? Что такое? — Рахиль удивлённо распахнула глаза. И князю на мгновенье показалось, что он говорит с хазаркой, с женщиной, впервые переступившей порог дома, настолько нелепы её представления о друзьях и врагах, о жизни в Киеве.

— Претич мой враг! — коротко ответил Владимир, не обращая внимания на то, что его слышат другие. Многие слышат.

Когда дверь закрыли и Владимир сел, воевода спросил:

— Враг, говоришь? А почему? Не думал?

Князь не ответил, лишь рукой повёл, дав возможность воеводе высказать наболевшее.

— А кому ты не враг, молодец? В городе разброд. Народ ищет правду! Людям нужна вера и благо от правителя! Отчего не уступил Ярополку? Он старше. Он вправе стол держать. А что ты принёс городу? Войну? Кровь? Пожёг Полоцк? Пограбил Тверь? Кто тебе друг? Хазаре? Эвон одного убили... Ярополк убил. Сказывают, твой соратник, Ким, проповедовал новую веру! Христа ругал! Таковы твои други! А мы, православные, твои вороги! Думаешь, победил? Так нет, нет же! Недолго тебе властвовать!

Воевода умолк. Князь кивнул, оглядел собравшихся:

— Кто ещё желает валить с больной головы на здоровую? Ныне не меня судят, Претич! Тебя! Ибо ты изменил — клялся ведь, присягал вместе с ратью, да позабыл клятву! Отчего? Думаю, всем ясно. Дивна вера, о которой ты говоришь. Это в православии учат открывать ворота ворогу? Прогонять правителя, что иному богу кланяется? Нет, воевода! Всё не так! Всё не так просто, как тебе видится. Скверно не то, что принял веру в Христа, а то, что вера отнимает разум! Не знаю, кто тебя науськал, но вижу: был воевода, а стал изменник. Ты вспомнил друга моего, Кима! Рад, что убили иноверца? Так давай и в Киеве всех иноверцев казним? Одних вас, византийских прислужников, оставим! Будете лизать сандалии Цимисхию и патриарху, и воцарит божья благодать?!

— А ты кому лижешь?! — крикнул в ответ Претич. — Перед хазаром стелешься? Жену привёз! Слыхали мы, как ты купцам хазарским выдаёшь права первой руки! Вон, вина везут хазары! Шкурки не купить, всё хазары прибрали! Полотно, именованное бумагой, тож хазаре продают! Скоро всех нас им продашь! Душегубец!

— Не кричи, воевода! — Владимир поднял ладонь. — Мои грехи, мне и отвечать! Ты за своё ответь! Кто хочет, чтоб судил по совести, скажите в защиту! Вас послушаю, а с Претичем говорить не о чём. Моего отца убили, а я всё не мог понять, кому надобно? Следом Глеб погиб, а растрезвонили, будто я убил. А воеводе всё с гуся вода. Слушал да молчал. Знал ведь истину. И снова гляжу, ломаю голову, кому на руку? А ведь и меня наёмник подстерегал. Горбань, скажи, что за душа?

— Мастер, из ромеев. К нему Святослав заходил в день смерти! А ведь за того кузнеца ты хлопотал, воевода! Жаль, не спросить — Разбой загрыз.

— Вот оно как! Добры византийцы. Мы поперёк стали? Ярополк чем хорош, а, Претич? Гуляка, бездельник, каких и у нас довольно, но ведь христианин!

— Прости, дядьку, князь! — встал на колени Бочкарь. — Прости, прощу. Немало он сделал для города, все знают, служил долго. А с верой, то уж старость. Кто познал бога истинного, горит душой. Потому и Претич погорячился. Прости.

— А заодно меня прости, князь! — недобро глядя на Претича, вскочил Савелий. Он говорил сипло, голос так и не вернулся, но его слышали. Даром что калека, а в словах истинная страсть. — Кинусь к тем же булгарам али к печенегам, приведу на Киев орду, а ты меня простишь! Ибо я во славу веры стараюсь. Чтоб чтили Велеса, поклонялись Роду! Давай всех простим, кто нож в рукаве прячет, ибо за веру стоит!

— В том и худо! — возразил Владимир. — Ловкие шептуны вертят людьми, как вздумается! Называются святыми отцами! Патриархами! Вот чем скверна ваша вера, Претич! Чужая она, чужим народом выдумана, и на его корысть по миру разносится.