— Это кем же?! — возмутился воевода. — Что ты знаешь, о Христе, несчастный?

— Знаю, что рождён он неведомо кем и от кого, а в писании сказано — девой! Отчего это рождают еврейки без потери девственности? Оттого, что любовь для твоего бога — мерзкое зло, грех! Но ещё странней, что мать свою Иисус не берег, не голубил, как сыновья любящие! Бросил! Ходил по землям иудейским и проповедовал непонятное, мол, и радоваться нельзя при жизни сей, ибо все, кто смеётся, заплачут! И гордыню называл смертным грехом! Твердил, что все первые станут последними, а последние, блаженные, станут первыми, и им откроется рай! Не так? А мне ваша вера не люба! Я горд тем, что живу на своей земле, что стал князем великой державы! Мы и ромеев бивали, и гуннов отторгли! Если гордость грех, то мне в рай не надобно! Слышишь? И измену не подарю! Тебя прощу, другой решит, что и ему позволено! Нет! Не прощу! И отныне чтоб я не слышал о христианстве! Перуну столбы поставим, Макоши буду кланяться, а не Христу. Ни земель на храмы, ни помощи, ни добра от меня не ждите![18]

Князь сел на своё место и уже тише, спокойней сказал:

— На добрую вечерю всех зову! Всех друзей! Сегодня праздную победу! Не только над ромеями, но и над Ярополком! Но и над Претичем, что готов в спину ударить! Знаю, найдутся недовольные. Тем дорога открыта. Кто желает, уходите из города. Ибо карать за измену стану страшней, чем ворогов караю. Нам не ужиться...

Позднее, когда Владимир умылся, стойко перенёс многословные обвинения жены, не понимавшей происходящего, оскорблённой отказом призвать за стол купцов, он вышел на крыльцо своего дома. Дом Святослава — княжеское гнездо. Здесь всегда отходила душа, всегда чувствовался покой и неведомое тепло. Но не сейчас. Ожидая гостей, понимая, как много значит для каждого этот ужин, князь впервые удивился: ведь нет прежней радости и безмятежности. Нет покоя даже в стенах дома. И запах черёмухи, сладкий, густой, казался ему невыносимым, ибо именно сейчас казнили Претича. Он видел кровь перед глазами, кровь, пролитую на поле у неведомой деревушки, такую же, как и кровь воеводы, и ему казалось, что она пахнет приторно сладко. Кровь своих, кровь киевлян, лишала его самой основы, лишала его покоя даже в родовом гнезде. Мысли наивные, чистые, выношенные им с детства, столкнулись с неупорядоченной разноголосицей толпы.

Так кручинится пахарь, постоянно наталкиваясь сохой на корни. Выжженный и выкорчеванный участок скрывает множество подземных препон. И провести борозду, бросить семя, поднять урожай кажется не по силам одному. А где найти помощников? Чем кормить их? Сказками о грядущем урожае?

Ночью Владимир не утешал Рахиль, хотя знал, что ждёт. Не желал долгого скандала. Впервые позвал Рогнеду и молча, не говоря тёплых слов, навалился на тело наложницы. Та принимала князя покорно, скрывая собственную страсть, но тело уже ожило, и под конец её бёдра содрогались от неудержимых порывов, а уста исторгли сладкий стон. В безрадостной монотонности дней и ночей даже грубое соитие становилось для наложницы радостным событием.

Глава девятая

СУД ПРАВДЫ

Митяй, тысячник князя Святослава, как и Претим, не служивший более никому, ввалился в дом Бочкаря под утро. Двери остались распахнутыми, утренний свет косо вонзился в горницу, и пришедший поморщился.

Спёртый дух рванулся в распахнутую дверь. Заметно, что здесь всю ночь гуляли, вон гости, кто уснул на лаве, кто притулился в уголке, прикрываясь лёгким рядном, кто всё ещё тянется к чарке. Кабы зима, мог подумать, что угорели, настолько вялы движения ратников. Осоловевшие взгляды, мутные зрачки, тяжёлые веки.

— Та-ак! — Зло раздувая ноздри, втянул воздух Митяй и выругался. — Совсем подурели, недоумки?! Чего разнюнились? А ну, вставай! Бочкарь! Корчи б тебя крутили! Семён, Игнат!

Заметив, что его крик не достигает ушей, в два шага метнулся к ведёрку с водой и расплескал всё содержимое, обливая пьяниц, бодрствующих и сонных.

— Кто ратиться выйдет? Вы что, забыли?! Нынче всё решается! Народ спозаранку колготится, а вы?! Бочкарь!

В ответ донеслось возмущённое ворчанье ратников, злая ругань проснувшихся и на удивленье рассудительное высказывание Бочкаря:

— Чего им не колготиться? Людям всё в забаву! Пока кости не затрещат, всё кажется — гулянка! А нам выступать против князя нельзя! Для того и надрались, как поросята... был гонец от князя, был. Покрутился здесь, поглазел, да и подался прочь.

— Как же... как же вы отступаетесь? От нашего дела? — возмущённо бормотал Митяй. — Какой князь? Выйдем вместе, и не будет князя! Снесём напрочь хазарскую нечисть! Я ли не толковал вам? Всё готово! Вставайте, ещё успеем! Две тысячи хазар нам не помеха, они к детинцу сошлись, там улочка неширокая, сотня с копьями перекроет! Запрём с двух концов и расстреляем как зайцев! Спалим! Вон как византийцев палили! Старые дружинники с нами! Войско против матерей да жён не двинется! Точно вам говорю! Все наши сёстры, матери, жёны, все, кто в Христа верует, народ поднимают! Какой там князь? В пыль сотру. Вот этими руками!

Пламенная речь не оказала нужного воздействия. Ратники отводили глаза, чесали мокрые затылки, утирались запятнанными рушниками и зябко ёжились. В горнице стало гораздо свежей, но кутилам утренняя прохлада мешала.

— Мы никуда не выйдем. Ни с тобой, ни против! — разъяснял крикуну Бочкарь. — Да и какая разница, кто на стол сядет? Владимир, Глеб иль ещё какой гораздый? Святых-то не бывает!

— Срамота! Срамота вам, бражники! — отступил к двери Митяй. — Измельчал народец, даже родню не боронит!

Бочкарь хотел ответить, но лишь бессильно махнул лапой и уронил её на стол. В ярком свете серыми искрами мелькали всполошённые мухи, и хлебные крошки размокали на столешнице, впитывая пролитое пиво.

— Что скажете?

Владимир в кольчуге, придерживая саблю, присел на лавку, присоединяясь к соратникам, которым кусок в горло не лез. Пышные лепёшки, варёная свинина, репа, ломти сот с тёмным гречишным мёдом оставались нетронутыми. Отпил кваса, смахнул пену с усов и повторил:

— Что делать-то?

Горбань, Крутобор, Филин — новый сотник, похожий на балаганного канатоходца, резкий и точный в движениях, которому доверил своих телохранителей, да суетливый Третьяк — вот и всё, на кого князь мог опереться против горожан.

— А что тут можно сказать? — невесело поглядел на князя Крутобор. — Дался им этот Иисус.

— Им? — Владимир вскинул одну бровь и так же криво усмехнулся. — Вера, проделки Цимисхия! Новый император забрасывает сети! Нашёл приманку для простолюдинов... но нам-то как смуту упокоить?!

— Могли вчера половину бунтарей прикрыть, князь. Ты не велел! Теперь как ни гадай, без крови не сладить, — упрекнул хозяина Горбань. — А думаю пустить слух о печенегах. Собрать ратников, вывести из города...

— Эх, поздно! — покачал головой Владимир. — Народ уже взбаламутили, скоро сюда явятся! Какой тут поход, какие печенеги? Мне безумцев жаль, понимаешь, свои же люди, все свои! Больше затопчут, чем сталью порубим! Как править таким народом, как?

— А ты оставь город, князь! Выступай на печенегов! Хазары останутся, разберутся... чуть что, ты чист, все они, проклятые, виноваты! — советовал Горбань. — С тебя и взятки гладки.

— Мудр ты, однако! — покосился на Горбаня Крутко. — Хазаре полгорода спалят, только дай!

В дверь ударили кулаком, воин заглянул внутрь, встряхнул головой, отбрасывая волосы рассыпавшиеся, едва снял шлем, и сказал:

— Идёт Улгар с Кандаком. Пускать? Там конница всю улицу заняла. Больше тысячи привели, к чему?