Колодец выгорел на солнце, сер, как всякая деревина, доступная дождям и снегу. Ведёрко болтается, прутья ивы стягивают плотно подогнанные дощечки, здесь часто пускают в ход лыко и прутья, народ живёт в лесных краях, берёт, что может. И, глядя на мелкий, наверное, пахнущий тиной колодец, на россыпь гнилых яблок дички, часть которых упала в воду, Рахиль едва не разрыдалась. Вот и её жизнь такая же, мелкая, никчёмная, серая. Куда она едет? Зачем? Разве Владимир поймёт её? Разве простит? Случись выкидыш, кому она будет нужна? Раздавленная, как лягушка с рыжим брюхом, попавшая под копыта у колодца. Нет, такая поездка ей не под силу, да и не к добру, не к добру!

— Остановись! Я сказала! — нетерпеливо вскрикнула Рахиль, не привыкшая повышать голос. — Хватит. Дальше не поеду! Живот прихватило! Глупая затея... хватит, кому сказано!

Но возница уже не слушал её. Сзади подоспели всадники, чья роль Рахили неведома. Передовые осматривают дорогу, ищут броды, могут предупредить о какой-то опасности, а вот к чему заслон позади? Говорили быстро, мешая слова, и она многого не уловила, но догадалась о главном — появились преследователи. Скорей всего, посланные Владимиром. Она вздохнула, снова из её затеи ничего путного не получилось. Но с другой стороны — так легче. Хватит уж искушать судьбу, ребёнок не сливки, трясясь на колдобинах, масло не взобьёшь!

Не успела и слова сказать, как старший из приставленных к ней помощников накинул ей на плечи мешок и прижал к днищу телеги, нашёптывая:

— Лежи тихо! Ни звука, слышишь? Пискнешь — все пропадём!

Поверх мешка бросили слой сена, труха сыпалась в глаза, щипало в носу.

Колёса вновь заскрипели с натугой, хлипкое сооружение накренилось, лошади всхрапывали, с трудом преодолевая сырой грунт, и Рахиль догадалась, телега свернула с битой дороги, решено спрятаться в кустарнике, пропустить разъезд ратных. Для чего? Не понять. Если воины Владимира опередят беглецов, то какой прок скрываться? В Хазарию ведь не пропустят. Да к чему ей мешок? Как дышать-то?

— Стойте! — возмутилась Рахиль, пытаясь приподняться. — Чего испугались? Это ратники князя, моего мужа. Стойте! Хватит!

— Да не пищи ты! — Мучитель сдёрнул мешок и злым взглядом вонзился в зрачки беглянки. — Жить, что ли, надоело?! Дура!

— Дура или нет, не тебе судить! Я жена князя киевского! Боитесь, так ступайте! Мне дружинники худого не сотворят! Сама перед Владимиром отвечу!

— Ишь, мудра-то! Она ответит! А нам головы класть?! — сверкнул хищной ухмылкой возница.

— Молчите! Сдурели? — испуганно поглядел на них замыкающий, кивнув в сторону дороги. Мол, преследователи рядом.

— То-то и оно! Что головы! — шепнул старший, отпустил поводья и сноровисто опрокинул Рахиль на дно, не гнушаясь прижимать коленом её вздутый живот. Та успела почувствовать во рту мерзкий растрёпанный край мешка, принялась сучить ногами, испугавшись внезапно накатившей тошноты. Но мужчина расценил её сопротивление на свой лад и прижал ещё сильней, совсем лишая пленницу возможности дышать. Один лишь возглас вертлявой мог стоить наёмникам жизни! Голова её закружилась, поплыли фиолетовые пятна, руки и ноги окатило жаркой волной, как бывает при сильной боли или при удушье. Далее тело уже жило без участия хозяйки, совсем недолго, отчаянно боролось за глоток воздуха, извивалось под безжалостными руками. Мышцы сжимались, пульсировали, кашель сотрясал грудь, по коленям стекала горячая влага. Бесноватую держали вдвоём, душили старательно, исходя страхом, сознавая: если попадутся именно в сей миг, лишатся жизни в великих муках. Вскоре Рахиль успокоилась, и наёмники отпустили напряжённые члены, избегая смотреть в глаза друг другу. Возница принялся неистово и бестолково оттирать с ладоней рвоту, проклиная дуру бабу, а старшой опустился на колени и тихо ковырял дёрн. Скрыть тело надлежит поскорее, так почему не здесь? Жаль, брюхата, такой могилу не скоро выкопаешь! Хотя они ведь не могильщики, прикидают чернозёмом, скроют хвоей, чтоб зверьё не раскопало, и ладно!

— Скверно как! Скверно обернулось! Молчала бы, дура... — бормотал возница. — Теперь как? Куда мы теперь?

— Что раскудахкался? Ну не довезли. Так нам уж уплачено! Не пропадём! Отсидимся малость, а баба — она дура и есть. Копай глубже, жалостливый!

Ольге не судилось дождаться сватов.

Утром, как обычно, завтракали в доме князя, который собирался лично присмотреть за выдворением хазар. Владимир пред рассветом ездил к Горбаню, пришлось, уж больно муторные вещи прознал тот, распиная пленных. Кандак умолял скорей положить конец мучениям и в лицо князю прокричал: «Поздно спохватился! Гневаешься, Рахиль похитили! А кто она тебе? Она и есть петля на шее! Спроси Улгара, тот знает! Была Рахиль замужней, да убили мужа. Чемак ему брат единоутробный! Тебе её подложили, как кусок мяса, а ты и не понял! Дурак! Хочешь воли, убей её и ребёнка убей! Ребёнок — приманка в руках хакана! А ты...»

А не говорил ли Ким подобного? Предупреждал ведь, да Владимир не слышал, а теперь ищет конец непонятного мотка. За что тянуть, как распутать? Озабоченность князя не затронула лишь одного Крутобора, поглощённого своими думами, гадавшего, кого послать к Претичам. Верней всего просить Савелия. Но не обидит ли друга такая просьба? Не покажется ли издёвкой? Калеке ведь никто не улыбается, никто не делит ложе с неповоротливым располневшим проповедником, постигающим писания и легенды о божествах. Может, потому он и просиживает все ночи напролёт у лампы, разгадывая чужие письмена. Что ещё остаётся?

Горбань готовился казнить пленных и опаздывал к трапезе. Тут, за столом, порядок простой: кто пришёл, тот и снедает, кто опоздал, не обессудь. Явились Ковали, которым князь собрался поручить охрану богатых поместий, знал, хватает удальцов, что кинутся громить осуждённых, и не хотел того.

— Знаешь, князь, — улыбнулся Крутко и налил себе квасу из невысокого ухватистого глечика, поставленного перед Владимиром. — Я нынче сватов пошлю! Как думаешь, не рано?

— Вона как, — вскинул брови Владимир. — И тебя прибрала к рукам киевлянка? Ольга?

Князь задумчиво улыбнулся, отщипнул хлеба, скатал мякиш и неторопливо пожевал его.

— Да-a, всё есть у болгар, а вот хлебушка... ты что, Крутко? Крутко, что с тобой?! — крикнул князь.

Филин метнулся от двери, но опоздал.

Все с удивлением глядели на соратника, который успел подняться на ноги, вскинуть руку к горлу и завалился на пол, слепо закатив глаза, сбивая чашки, миску с тушёной подливой. Через мгновенье изо рта пошла едкая зеленоватая пена, ноги упавшего бесцельно задёргались, и на глазах у всех Крутобор умер.

— Питьё! — сдавленно прошептал Филин. — Питьё отравлено! Не троньте!

Воины стояли как замороженные, не зная, как бороться с незримым врагом, что предпринять. А князь, не плакавший даже вчера, когда лишился жены, отвернулся к стене и вскинул лицо к тёмному потолку, силясь удержать злые слёзы.

— Найдите прислугу! — распорядился он дрогнувшим, ломаным голосом. — Чтоб никто со двора ни ногой!

Приехал Горбань. Стал в дверях. Стащил лёгкую шапчонку, которую таскал в любое время года, и прикрыл ею лицо, словно едкий пар мог коснуться его носа. Ему ничего не нужно объяснять, всё и так видно.

Следом, как сговорились, явился Бочкарь. Глянул через плечо, выдохнул судорожно, вмиг побледнел, догадавшись о причине тишины, и забормотал:

— Их всех нужно... всех нужно покарать! Что им выселение? Хотим быть добренькими?! А они?! Всем надобно головы поснимать! Всех...

Прислугу нашли. Она и не пыталась бежать. Высокая, слегка сутулая девушка, еврейка, темноглазая, миловидная, осталась здесь после отъезда Рахили и никому не мешала. Заливалась румянцем, когда грубые дружинники щипали, ходила неслышно, не ела свинины, но никогда не спорила с другими кухарками. Сейчас румянец почти не разглядеть, зато жар в глазах не скрывает, смотрит мимо князя, кривит губы в улыбке, словно не человека убила, а свершила глупую оплошность, пересолив соус.