Воины садятся у стола, охрана занимает двор, поит лошадей, болтает с местными, перемигиваясь с девицами — это, верно, дочери хозяина. Мужик с Карпат? Крыша крыта мелким тёсом, наличники окон украшены резьбой, всюду приметны детали древнего искусства, и топор в углу двора с длинной, старательно отделанной рукоятью. А вино несут его сыновья? Отрок с кувшином уже здесь. Сметлив, хоть император стоит за спиной друзей, подносит первую чашу ему, ожидая, пока утолит жажду.

Иоанн принял холодную глиняную чашу, пригубил вино и удержался, не стал пить до дна, решил всё же дождаться воды. Надо во всём проявлять твёрдость. Сказано, воды — значит, воды. На губах хрустнул песок или пыль. Отвернулся, сплюнул, вино гадкое, это тебе не в царских покоях, здесь нет виночерпия, нет верной прислуги, знающей его пристрастия.

Отрок подал кувшин на стол и метнулся к дому. Спешит за водой? Или примется подавать мясо, оливки, хлеб?

— Скажу кратко, — поднимая чашу, произнёс Варда Склир, — побольше бы таких походов. Будем здоровы и доживём до старости!

Он успел выпить половину, но поперхнулся и недовольно отодвинул чашу, пытаясь разглядеть вино. Гримасничая, словно в чашу попал волос, смешно шевеля губами, стратиг воскликнул:

— Да что это за пойло?

И тут во дворе раздались крики телохранителей. Донеслись — топот копыт, брань, испуганный писк, обычная суета, каковая частенько случается в походах. Похоже, кто-то из воинов прижал девку в амбаре, за домом, и уже звенит сталь, уже кричат мужчины и вот-вот разгорится нелепая стычка.

Пришлось покинуть стол и поспешить на задворки.

Выбежали. Глянули. И оторопели.

В двух шагах от амбара, в поле, телохранитель держит лошадь. Рядом на грядке, на свежих всходах колючего лука, тело отрока. Мёртвое. Не шевелится. Стрела в горле, и кровь уже теряет напор.

Хозяин стоит сам не свой. Держит кувшин с вином и высокую пирамиду чашек. Но глаза его совершенно пусты, как будто не его сына убили. Такое известно, человек не может постигнуть глубину горя. Не решается верить в неисправимое?

— Что тут? — спросил Роман Лакапин, самый старый среди вояк, любимец столичной знати.

— Да вот... — разводит руками воин. — Схватил коня, кинулся стремглав. Кричу, не слышит. Пришлось...

Ну, оно ясно, что пришлось. Стрела догнала. Тельце худое, шейка тонкая. Положил с одного выстрела. И карать не за что, телохранитель на то и поставлен, чтоб чужие не творили непонятного. Не своевольничали. Телохранитель как пёс — видит бегущего, кидается вслед. Думать и гадать некогда.

— Твой? — Роман повернулся к хозяину, едва удерживающему чашки. Стоять на оседающей рыхлой земле трудно.

— Мой? Думал, ваш! Спешил помочь, поднести. Только ныне и появился...

Роман вскинул брови и повернулся к Иоанну. А тот уже хлопнул Склира по спине и закричал пронзительно и злобно, чего никто не ожидал, хотя все и готовы к неприятному.

— Рвотного ему! Молока! Воды чистой, горячей! Много! Чего стали, прочь отсюда...

Слуги засуетились, воины отступили, а соратники наконец поняли. Даже до горячих очумелых голов, перегретых походным солнцем, дошло — отравитель!

— Два пальца в горло! Давай, не стой... жить хочешь, верни отраву...

Советует Роман и похлопывает склонившегося Склира по спине. Они так и стояли рядом с другом, не замечая брызг на сапогах, не обращая внимания на вонь. Один успел выпить поднесённое, теперь одному мучиться.

Притащили молоко, совали соратнику, заставляли пить и снова терзали желудок, помогая извергнуть всё до последнего пузыря, и, когда позеленевший Склир свалился от усталости, велели трогаться. Уложили потного, измученного воина на воз и медленно трусили рядом, гадая, кому понадобилось травить императора. А то, что травили Иоанна, а не воинов, ясно и дураку. Не зря отрок первым подошёл к Цимисхию. Надо же, сущий малец, а решился на преступление. И как странно повернулось... теперь ничего не спросишь, хрустнула шейка, как у галчонка, и некого спросить — кто послал? Зачем?

У города армию встречала делегация столичной знати. С ними патриарх и законный наследник императорской крови Василий, порфиророжденный, как говорили в Византии, и толпа вечных прихлебателей, и согнанные с ближнего посёлка оратаи — все с улыбками, с весёлыми лицами. Торжество!

Цимисхий приметил патриарха и пробился к святому отцу. Ждал, что скажет владыка. Не верил, но всё же надеялся, позволит венчаться на царство, оттеснит на время Василия, ведь каждому глупцу ясно, мальчишке не удержать власть, не согнуть арабов, не выстоять против врагов.

— Что скажешь, патриарх? — без обиняков спросил Цимисхий.

— Пришёл поздравить с победой, — ответил владыка.

— Так, может, дашь мне право? — усмехнулся Иоанн. — Или воевать одним, а править другим? Мы не хазары, у нас такого не было.

— Кто повинен в смерти Фоки? — снова вскинул палец старик, и многие стоявшие близко приумолкли, слишком зло звучит сказанное. Вызов и гнев в голосе патриарха. И так же зло, без раздумий, словно торопясь избавиться от тяжкой ноши, ответил Иоанн:

— Феофания повинна! Её слуги открыли покои, а убивал телохранитель императрицы — Дуко.

— Вот как!

И умолкли споры, затихли самые дальние, все прислушиваются к сказанному, видя, как удивляются сказанному даже соратники Цимисхия.

— Не вели казнить грешных, — улыбнулся Цимисхий. Но улыбка недобрая. Кривая улыбка. Её многие запомнят, ибо наступила тишина, свита растерялась, а горожане жадно ловили каждое слово, признание Цимисхия того стоило.

— Стало быть, каешься, Иоанн?

— Каюсь. А жену помилуй, пусть примет постриг...

Но слова уже не имеют значения. Сказанного довольно. Колесо истории провернулось и прищемило Феофанию, сметая её верных слуг, телохранителей, расчищая дорогу Цимисхию.

Патриарх качает головой, и трудно понять, доволен ли одержанной победой. Скоро зима, скоро праздники — календы, народ всё примет спокойно. Покричат да успокоятся. Для людей он изменник, отдал жену на поругание, но что ему мысли людей? Пройдёт праздник, и всё забудется.

Город лежал перед ним во всей красе, высились церкви, сверкали окна дворцов, свежая черепица радовала взор, даже булыжные мостовые сейчас отсвечивали в лучах солнца, петляли по холмам, как чешуя молодой змеи. Этот город принадлежит Иоанну. Теперь патриарх венчает его на царство. А остальное — как сложилось, так сложилось...

Во дворце встретил Анастасию. Ведут бледную, уста сжаты в тонкие полосочки, кулаки гневно стиснуты, а в любимых очах — не слёзы, нет, ненависть.

Остановилась, поравнявшись с мужем, и прошептала:

— Червь! Ты даже представить не можешь, что натворил!

Оскалилась волчицей, засмеялась страшно, дико, и стражи переглянулись, им казалось, пленница теряет разум.

— Тупой мужлан! Ты император? Сдохнешь прежде меня! В муках сдохнешь!

Он криво усмехался, стоял и глядел вслед, зная, что выглядит нелепо, и улыбка сейчас никого не обманет, но не мог стереть с лица липкую маску пренебрежительной ухмылки. В тот день Цимисхий видел Анастасию последний раз.

Патриарх сдержал слово. Венчал его на царство, венчал в Софийском соборе, торжественно и пышно.

А жену увезли на остров Принкипи, откуда сбежать невозможно, разве что обернуться рыбой и скрыться в море. Болтали, что и там Анастасия завела голубей, и ходила по монастырю в обгаженной плащанице, напрочь потеряв былой лоск и царственные привычки. Её считали помешанной и не утруждали работами, а птицы никому не мешают.

Иоанн думал иначе, но махнул рукой. Где остров, где золотоглавый Константинополь? Да и кто верит в бредни о колдовстве, кто? Засмеют!

Он часто вспоминал руки Анастасии и розовый сок на ногтях. Розовый — совсем как коготки проклятых птиц, принесённых в жертву владыке тьмы.

Навалилась новая война, пришлось схлестнуться с германцами Оттона, а чуть позже пришла весть о смерти киевского князя.