Никогда.

Лежу на кровати, положив руку под голову, и вглядываюсь в кромешную тьму, окутывающую меня, словно покрывало.

Прошла, наверное, неделя или две, — а может, и все три — с того дня, как Джинни была похищена, а затем вновь отпущена на свободу.

Неделя или две, — а может, и все три — с того дня, как Люциус сказал, что не может и дальше защищать меня.

Тяжело вздыхаю. Так скучно сидеть в темноте в бесконечном ожидании. Прошло уже часа два. Но он придет. Он всегда приходит ко мне.

Скорее всего, сегодня одна из тех ночей, когда мне приходится долго ждать, потому что он пытается сдержаться, уговаривает себя остановиться. Но в итоге он всегда здесь, в моей комнате.

Скрип двери, и следом — щелчок…

Он здесь.

Не так уж и долго пришлось ждать.

Поворачиваюсь к двери, но все равно ничего не вижу, а так хочется посмотреть ему в глаза. Но в комнате темно — хоть глаз выколи! И сегодня, и в прошлые его… посещения. Он не желает видеть, что творит…

Шаги. Осторожные, аккуратные, тихие.

По телу пробегает дрожь, и я пытаюсь внушить себе, что просто замерзла.

Он садится рядом со мной на кровать. Я чувствую тепло его тела.

Вновь вздрагиваю, но уже не лгу себе: это не холод. Я лежу в платье поверх покрывала; да, падать ниже уже некуда — я даже не утруждаюсь прикрыться одеялом — но все же у меня осталась капля гордости, чтобы не ждать его обнаженной.

Что он сделал со мной?

Он приспускает платье с моих плеч, обнажая грудь, и ниже, пока оно не собирается складками на талии. Прохладный воздух касается кожи, дрожь волнами пробегает по телу.

Если бы он обнял меня, стало бы теплее. Но он даже не пытается. Никогда. Ведь объятья означают эмоциональную связь.

Сдается мне, для него это столь же ужасно, как и физическая близость с мерзкой грязнокровкой.

Участившееся от холода дыхание растворяется в темноте.

Нет, не только от холода.

Он накрывает ладонью мою грудь, ловит сосок большим и указательным пальцами, пощипывая его, и от этого по телу словно пробегают электрические разряды, собираясь в тугой комок где-то внизу живота.

Мое дыхание становится прерывистым. И его тоже. Я прекрасно слышу это.

Не в первый раз меня посещает мысль, что, возможно, это не он. В последние несколько недель эти… встречи проходили в полнейшей темноте, и он может представить, что он… что с ним не грязнокровка…

Нет, правда: на самом деле это может быть кто угодно.

Но я точно знаю, что это не кто угодно. Когда он окончательно стягивает с меня платье, и я слышу шорох его сбрасываемой мантии, у меня не остается ни тени сомнения, что это он. Я чувствую его запах. Острый, мускусный, опасный. Так пахнет только он.

Напряжение скручивает все внутри, как и всякий раз, когда он приходит. Он может сдаться, забыть обо всем на свете ради меня, но все же я не могу перестать бояться его. Воспоминания обо всех его ужасных поступках не так-то просто стереть из памяти.

Кроме того, я не могу точно сказать, ударит ли он меня перед тем, как пулей вылететь из комнаты, громко хлопнув дверью.

Но даже если и так, он все равно вернется. Он всегда возвращается.

Матрас рядом со мной прогибается под его весом, и я наугад протягиваю руку, ладонью чувствуя слабые уколы пробивающейся щетины и тепло его кожи. Молниеносным движением он хватает меня за руку и отводит ее от своего лица, разворачивая внутренней стороной ладони к себе, а затем мягко проводит пальцем по линии жизни, оставляя горящий след.

Он вновь подносит мою руку к своему лицу и целует в центр ладони, я чувствую его дыхание на своей коже.

Наконец он отпускает меня, и я напрягаюсь, ожидая удара…

Но вместо этого он целует меня: сначала нежно и осторожно, потом глубже и сильнее, терзая мои губы. Его пальцы сдавливают шею, несильно, но весьма ощутимо, и, кажется, в эту самую минуту он думает, а не лучше ли будет убить меня…

Нет, он не сделает этого. По крайней мере, не в этот раз. То, как он прижимается ко мне всем телом, будто хочет просочиться сквозь поры под кожу, говорит о том, что сегодня я в безопасности.

Он отрывается от моих губ, раздвигает мои ноги и спускается ниже, прочерчивая дорожку поцелуев от шеи к груди. Мы никогда не перестанем ненавидеть друг друга. Я всегда буду ненавидеть его за то, что он сделал, а он будет и впредь ненавидеть меня за то, кто я есть.

Но вряд ли это что-то изменит, ведь ненависть — одна из причин, толкнувших нас на этот путь, не так ли?

Я осознала одну важную вещь — у любви и ненависти очень много общего. И то, и другое — самые сильные чувства, на которые только способен человек по отношению к другому. И то, и другое заставляет сердце биться чаще, а кровь — бежать быстрее.

Если Люциус и я не можем любить друг друга, нам остается только ненависть.

Он покрывает поцелуями живот, раздвигая мои ноги еще шире, и я проклинаю его за то, что он всегда приходит в кромешной темноте, не способный заглянуть правде в глаза, но… кто я такая, чтобы судить его? В конце концов, он столького из-за меня лишился… его убеждения, идеалы, цели значили для него всё.

На короткое мгновение он обрывает поцелуи внизу живота, но только чтобы спуститься еще ниже. Если он стольким пожертвовал ради меня, то самое меньшее, что я могу сделать для него, это позволить ему не видеть того, что он делает…

Поцелуи спускаются еще чуть ниже.

Мое дыхание ускоряется.

Если он так желает, пусть прикрывается тьмой. Я не буду противиться. Я сделаю все для него. Всё…

Изо всех сил тру плинтус в столовой. Я и не подозревала о существовании некоторых мышц, пока они не начали ныть.

Если бы в моем арсенале была не только тряпка, то пользы было бы больше.

Хочу, чтобы Рон был здесь. Размечталась! Мы больше, наверное, не будем работать вместе. По крайней мере, последние несколько недель я драила эту залу в полном одиночестве.

Папа всегда повторял, что до тех пор, пока кто-то любит тебя, ты не одинок.

Все-таки он был немного романтик и из-за этого часто вел себя немного глупо. Он мог расчувствоваться, просматривая классическую мелодраму или слушая грустную песню. Помню, мы смотрели с ним «Короткую встречу», и он плакал в конце, когда Тревор Ховард положил руку на плечо Селии Джонсон, безмолвно прощаясь с ней.

Мама посмеивалась над ним и обзывала старым тюфяком, но он никогда не обижался и не обращал на это внимания, наоборот: смеялся вместе с ней над самим собой. И он во всем соглашался с ней. Он так ее любил, что, наверное, если бы она сказала, что небо фиолетовое, он не стал бы спорить.

Каждый раз, глядя на них, я мечтала, что у меня будет муж, который будет любить меня и относиться так же, как папа относился к маме, и я тоже буду безумно любить его, и все у нас будет замечательно.

Мы будем счастливы.

Одно время я думала, что из нас с Роном получится такая же чудесная образцовая семья, если мы поженимся. Я думала, Рон сможет окружить меня любовью, лаской и нежностью, и он именно тот, кто мне нужен.

А сейчас… что я имею?

Люциус Малфой приходит ко мне каждую ночь в кромешной темноте, чтобы не видеть, что он делает и с кем. Ведь он трахает грязнокровку. Именно в таких выражениях. Не могу же я сказать занимается любовью. Это нелепо.

Что же я делаю? Неужели оно того стоит? Черт знает, чем это для меня обернется.

Что же я с собой делаю?

Понятия не имею. Просто, когда Люциус обнимает меня, когда целует, я чувствую себя… живой. Потому что в такие моменты он просто обязан видеть во мне человека — того, ради которого он предает все, за что когда-то яростно боролся. Потому что в такие моменты я для него больше чем жалкая грязнокровка. Я — Гермиона. И я стою всех его жертв.