На лице Люциуса не дрогнул ни единый мускул за все это время, но в глазах четко читается презрение.

Драко сглатывает слезы, и когда начинает говорить, его голос ломается.

— Я просто… я не могу, — он делает шаг вперед, к своему отцу, его глаза блестят от слез. — Я не смог бы так поступить с тобой. Я готов на все ради тебя, папа, я все сделаю, ты же знаешь!

Он похож на беспомощного щенка, который ищет хозяина, безжалостно бросившего его.

Откуда-то из глубины моей души поднимаются слезы сочувствия.

А вот Люциусу незнакомы сочувствие и жалость. Он напряженно смотрит на сына.

— Иногда я задаюсь вопросом, а научил ли я тебя вообще хоть чему-нибудь, Драко? Конечно же к настоящему времени ты должен был четко выучить, что ни в коем случае нельзя опускать палочку перед противником, — выпаливает он и молниеносно взмахивает палочкой в сторону сына. — Ступефай!

Что… какого?

Шокированное выражение так и не сходит с лица Драко, пока он заваливается назад, ударяясь об пол — уже без сознания.

Пораженно наблюдаю, как Люциус с облегчением подходит к своему сыну — своему родному сыну! — и направляет на того палочку.

— Обливиэйт!

Ресницы Драко трепещут, он на мгновение открывает глаза, и в этот миг… воспоминания навсегда покидают его.

Наклонившись, Люциус дотрагивается до распростертого перед ним тела.

Это… все кажется таким нереальным. Ничего из происходящего не походит на правду. Такое чувство, что я наблюдаю все со стороны, будто смотрю фильм или читаю книгу.

Я даже не чувствую облегчения — лишь небольшое недомогание. Я полностью выдохлась. Так бывает после серьезной драки с сильным соперником.

И в каком-то смысле, я только что пережила подобную.

Люциус оборачивается, протягивая мне руку, а другой подхватывая сына.

— Давай, — тихо произносит он. — Нужно поскорее убираться отсюда.

Молча протягиваю руку, переплетая наши пальцы; он вытаскивает порт-ключ, и в следующее мгновение мы уже просачиваемся сквозь пространство, втроем…

И оказываемся в моей комнате.

Люциус сбрасывает мою руку, крепко держа сына.

— Я верну его в его постель, — произносит он. — Если он очнется где-нибудь в другом месте, это вызовет у него ненужные подозрения. — Он смотрит мне прямо в глаза. — Я быстро вернусь, и мы поговорим.

Он растворяется в воздухе, унося с собой своего сына.

Моргнув, глубоко вздыхаю.

Медленно подхожу к кровати и опускаюсь на нее, чувствуя, как каждый мускул в теле вопит от напряжения.

Главное — не забывать дышать.

Цепляюсь пальцами за край матраса — так, что почти больно.

Не знаю, что думать. Понятия не имею, что чувствовать.

Голову заполонили воспоминания о последних событиях, не оставив места ничему более.

Храбрая, умная, сильная…

Что эти слова значат для… нас?

Как это называть? Как я могу все еще использовать термин «трахаться»? После всего…

«Трахаться» означает отсутствие эмоций и чувств. «Трахаться» подразумевает грязные проулки и дешевые мотели. Простой, примитивный секс — вот что это значит.

Это слово больше не подходит.

Но тогда какое? Как назвать то, что между нами?

Легкий отрывистый звук дает мне понять, что Люциус вернулся.

Поспешно встаю, по привычке оправляя платье.

— Он… с ним все хорошо? — поколебавшись, интересуюсь я.

Он мрачно усмехается и кивает.

— А как же. Он очнется в своей кровати, и когда это случится, всё, что произошло с ним сегодня, останется в прошлом, словно этого и не было. Это не идеальный выход, но это нужно было сделать.

Это нужно было сделать. Нужно было лишить его сына воспоминаний. Именно этим ужасным, преступным, малодушным путем нам необходимо было пойти…

— Ты не должен был стирать ему память, — качая головой, шепчу я.

Он удивленно приподнимает бровь.

— А что еще, по-твоему, я должен был сделать? Предлагаешь двигаться дальше, позволяя все большему количеству людей узнавать о нас?

Его глаза вспыхивают темным, и мне это не нравится. Совсем не нравится. Я уже видела его таким раньше.

— Я был готов отпустить Уизли, — произносит он. — Его гриффиндорское благородство и нелепая уверенность в том, что он любит тебя, будут держать его рот на замке. Но мой сын…

Он умолкает, собираясь с духом.

— Он очень несдержан и неосмотрителен, — продолжает он. — Я отлично знаю его: Драко никогда не умел держать рот на замке. Если бы я оставил ему его воспоминания, то завтра к полудню об этом знало бы полмира.

И… Боже, как бы я ни ненавидела Драко, я не могу оставить это просто так.

— Он любит тебя! — возмущение бурлит во мне, но, возможно, я все же перегибаю палку — сейчас не время для сантиментов: на кону наши жизни. — Он бы никому не сказал, я уверена.

Его губы кривятся в усмешке, пока он обдумывает мои слова.

— Может быть, — произносит он наконец. — Но его длинный язык когда-нибудь накликал бы на нас беду. Подумай сама, он даже не смог удержать в тайне особое задание, что дал ему Темный Лорд — убийство Дамблдора.

Тяжело вздыхаю. Думаю, он прав, но… Господи, это слишком жестоко!

— Мы просто не можем себе позволить, чтобы он знал об этом, особенно, когда Беллатрикс подозревает нас, — продолжает он. — А теперь еще выяснилось, что и Темный Лорд, учуяв неладное, приставил к нам шпиона.

Он отворачивается, глядя в пространство невидящим взглядом, погруженный в свои мысли.

— Я знал: он что-то подозревает, — бормочет он себе под нос. — Иначе и быть не могло, ведь Антонин ему все уши прожужжал, сгорая от ревности и зависти. А уж когда я сохранил тебе жизнь, да еще и последовал за тобой во время заварушки в доме Уизли…

Хмурясь, он задумчиво почесывает лоб, а затем поднимает на меня взгляд.

— Что ты сказала ему, когда вы с ним ужинали?

— Что? — непонимающе переспрашиваю я.

Он не закатывает глаза, не отпускает язвительных замечаний в ответ на мое замешательство, как он обычно всегда делал. Ситуация слишком серьезна, чтобы отвлекаться на мелочи.

— Когда он пригласил тебя на ужин, сразу после смерти Антонина, — он стремительно подходит ко мне, — ты сказала что-нибудь, что могло бы дать ему повод подозревать…

— Нет! — ни секунды не задумываясь, отвечаю я, способность мыслить возвращается. — Я ничего такого не говорила, мы уже проходили это.

Какое-то время он изучает мое лицо, но не решается применить легилименцию.

— С чего бы тебе лгать? — задает он вопрос самому себе, после чего отворачивается и принимается ходить взад-вперед по комнате.

Наблюдаю за его быстрыми и резкими движениями. Он определенно не знает, что делать. И я тоже. Черт, мы вляпались…

— Что будем делать? — мой голос дрожит.

Его взгляд… почти дикий. Сейчас он так не похож на того мужчину, которого я знаю. Люциус Малфой, которого я знала, ничего не боялся, кроме разве что самого себя.

Лишь однажды я видела его таким, как сейчас, — в ту ночь, когда мы вместе убили Долохова.

— Не знаю, — хрипло шепчет он. — Есть какие-нибудь предложения?

Открываю и закрываю рот — должно быть, глупо выгляжу! — но не произношу ни слова. Я понятия не имею, что делать…