«Эх, хотя бы рассвет скорее! — с тоской думал, припомнив всё это, Гранитов. — Чем скорее начнётся весь этот ужас, тем скорее он и кончится... Крови-то, крови сколько прольётся!»
Мрак ночи едва заметно серел. Начинался рассвет... Со стороны Плевны грянула пушка, за ней другая, третья... Весь гвардейский бивуак зашевелился. У палатки генерала Гурко засуетились его ординарцы и конвойные казаки. Ещё несколько минут, и заменявший дверь полог откинулся, и из-за него раздался мощный, властный голос генерала-спартанца:
— Седлать коней! Через четверть часа выступление!
Было пять часов утра.
Гул орудий у Плевны всё усиливался. Пушки с обеих сторон заговорили во весь голос. Начинался новый боевой день. Один за другим снимались с бивуаков и расходились по направлению к шоссе, по своему назначению штурмующие колонны: стрелки вправо, в сторону Плевны, московцы, гренадеры и сапёры — прямо на покрытый дубовым лесом холм. Павловцы и финляндцы должны были забраться со стороны Телиша в тыл к неприятелю. Пока не было ещё налицо кавказской казачьей бригады. Артиллеристы мчали уже свои орудия на назначенные для батарей курганы.
При первом же движении русских вперёд на шоссе затрещали выстрелы. Это вынеслись туда первыми казаки, которым приказано было оборвать телеграфные провода в Плевну. Залёгшие в кустах у шоссе турецкие аванпосты встретили удальцов выстрелами. Сейчас же с редутов Горнего Дубняка защёлкали пули, но молодцы ловко выполнили поручение, проволока была оборвана почти в одно мгновение.
Солнце показалось на небосводе. Вопреки ожиданиям, день выдался ясный, даже не похожий на осенний. Яркие золотистые лучи так и лились с небесной выси, озаряя всю эту картину начавшегося ужаса. Туман исчез, но вместо него шоссе, холмы, курганы, равнины закутались в облака порохового дыма. Начался артиллерийский бой. Горний Дубняк весь так и клубился. Издали он казался чудовищем, дышащим огнём и облаками. Русские батареи громили турок. И в то же время гвардейцы окружали их со всех сторон. Казачья бригада явилась как раз в назначенное время, и Горний Дубняк оказался в живом кольце.
На первых же порах боя труднее всего пришлось гренадерам. Им выпало на долю самое опасное место — штурм со стороны поросшего лесом холма. Полку для этого нужно было спуститься в лощину, подняться на холм с укреплением, взять малый редут и тогда уже идти на штурм главного редута.
Сосредоточенно серьёзны были лица и офицеров, и солдат, когда полк вошёл в дубовый лес. Там уже хозяйски летали турецкие пули. Казалось, будто град идёт над лесом. Трещали сбиваемые ветки деревьев, сыпались, шурша, листья, но людям пока ещё пули вреда не причиняли. Командир полка Любовицкий остановил здесь в лесу на несколько минут людей, чтобы дать им привыкнуть к мысли о том, что ждёт их вот сейчас, как только они выйдут из-за этих деревьев и станут лицом к лицу с грозным неприятелем. Но эти минуты прошли, раздалась команда, и стрелковый батальон гренадерского полка, по привычке стройно, будто на параде, начал спускаться с холма в лощину. Следом за ним шёл второй батальон с командиром во главе. Чем ниже спускались стрелки, тем всё реже становился лес, пошёл уже кустарник, но неприятельских укреплений всё ещё не было видно. Вдруг раздались отчаянные крики, скорее — вопли. Несколько человек свалились с ног, несколько человек были покрыты кровью. Это были первые жертвы. Лицо командира полка Юлиана Викторовича Любовицкого побледнело. Турецкая пуля угодила ему в ногу, однако и лёгкого восклицания не вырвалось у героя. Он шёл далее, несколько прихрамывая, и солдаты, видя, что их раненый командир даже не поморщился от боли, следовали за ним, полные геройского воодушевления.
Только что пережитая минута была критическая. Впервые ещё гвардейцы увидели кровь и страдания товарищей. Они, доселе выступавшие только на смотрах, парадах и манёврах, очутились лицом к лицу со смертью, перед которой в этот день ровно полгода стояли их армейские товарищи. Первое впечатление могло быть ужасным по последствиям, но, глядя на своего командира, гренадеры прониклись его примером и лавиной выкатились из леса...
Теперь перед ними открылось грозное, закутавшееся в облака порохового дыма чудовище — Горний Дубняк.
Ни живой души не было видно за земляными валами. Только слышались залпы. На скате холма дым поднимался полосами — там были ровики с турецкими стрелками. Пули неслись навстречу гренадерам сплошным градом. Люди, очутившись в этом ужасе, какого они и представить себе не могли, затоптались на месте. Не то чтобы страх овладел ими, нет, этого не было, но как будто у них пропала на мгновение способность мыслить. Им представлялось невозможным идти вперёд. Одновременно чувство долга удерживало их от возвращения назад. Животный инстинкт держал их на месте...
Всё это длилось мгновение. Но это мгновение могло стать роковым...
— Вперёд, молодцы, за мной! — раздался хриплый голос Любовицкого, и, хромая, офицер с обнажённой саблей первым кинулся к турецкому редуту; первым он крикнул в это утро «ура!».
Словно невидимой волной вдруг всколыхнуло гренадеров, услыхавших боевой клич! Заглушая жужжание пуль, трескотню выстрелов, пушечный гул, пролилось над этим полем смерти грозное уже, полное мощи «ура!». Где-то за клубами дыма не то отдалось, как эхо, не то зазвучало в ответ другое «ура!», такое же грозное, такое же мощное. Гренадеры услышали его уже на бегу. Развернувшись в линию, они бежали к малому редуту, выбивая турок из ровиков. Мгновение... и гренадеры, не сделав ни одного выстрела, были уже у насыпи. Опять загремело «ура!». Турки, не ждавшие к себе так скоро русских, растерялись и беспорядочной толпой часть их, перебросившись через насыпи, ударилась бежать к главному редуту. Какой-то турецкий офицер, забывая об опасности, вскочил на насыпь и громко закричал, стараясь остановить бегущих. Гренадеры в это время уже прорвались за окопы. Первыми, вскочившими на насыпь, были поручики Шейдеман и Мачеварианов. Выстрел — и смелый турок, убитый наповал, свалился в ров. В редуте между тем шёл рукопашный бой. Все турки, не успевшие убежать, были переколоты, а удальцы-победители уже открыли огонь из занятого ими малого редута по большому.
Всякая нерешительность давным-давно исчезла. С великой честью для себя приняли гренадеры своё боевое крещение... Теперь до штурма главного редута миновала для них непосредственная опасность; под неприятельским огнём посланные генералом Гурко сапёры уже рыли для гренадеров укрытия...
С малого редута ясно слышно было, как всюду, будто взрывы невидимого вулкана, вспыхивали «ура!» подходивших к главному редуту колонн. «Ура!» раздавались всё ближе и ближе, и вместе с этим Горний Дубняк всё чаще и чаще начинал вздыхать на все стороны своим чудовищным зевом, с каждым этим выдохом извергая тысячи пуль, гранаты и картечь. Гренадеры, уже привыкшие к этому аду, свыклись с мыслью и о непременной гибели. С новым кличем «ура!» бросились они с занятого ими редута по отлогому склону холма на страшную, не знавшую ни порчи, ни утомления живую митральезу на его вершине. Изумительной оказалась привычка к смотровой службе. Несмотря на пыл боя, на явную опасность, эти, обрекавшие себя на смерть удальцы, шли правильным строем, которому не изменили даже попав под губительный огонь турок. Но увы! Свинцовый град одолеть было невозможно. Горний Дубняк в самом деле оказывался защищённым стеной из нёсшихся вперёд свинца и железа. Перебежать приходилось всего 80-100 саженей, но эта часть пространства оказалась настоящим адом на земле. Лишь только шарахнулись в сторону откинутые огнём Горнего Дубняка удальцы, на том месте, где только что были они, сразу выросла гора человеческих тел. К грохоту пушек, хлопанью ружей, свисту и жужжанию пуль теперь прибавились ещё стоны, вопли и крики раненых, торжествующее «алла» турок. Всё это слилось в один хаос звуков, и этот хаос производил такое впечатление, как будто разверзшаяся земля вдруг породила какое-то невидимое, адски стонущее чудовище, надрывавшееся в своём последнем издыхании...
